В стороне стоял построенный маскировочный взвод с Меерсоном во главе. Подошел бы к ним, но тут стоять – и то тяжко.
– Степан, ждем кого? – спросил я. Уж кому как не особисту знать, который тут всем занимался.
– Самолет, Петр Николаевич. Сейчас должен пролететь, всё проверить и доложить.
Да уж, наворотили маскировщики. И берег срыли, и железную дорогу проложили. И на настоящий мост натянули сверху дерюгу разрисованную, и к опорам какой-то металлолом с бревнами в живописном беспорядке приладили.
С земли всё это добро смотрелось вроде как монументально, но вместе с тем и неказисто, грубо. Но нас интересует результат с неба, так что ждали.
Сначала пропыхтел по основной ветке паровоз. У-2 пролетел над нами, развернулся за рекой, на малой высоте снова проследовал вдоль моста и даже по течению реки прошелся. А потом запросто сел недалеко от нас. А что, ему лишь бы кусок ровной поверхности, и аэродром, как той стрекозе, под каждым кустом.
Из кабины вылез летун, быстро спустился на землю. Подбежал к комиссии и замер на секунду, размышляя, кому докладывать. Народу руководящего много, поди выбери самого главного, да получи у него разрешение обратиться к непосредственному начальнику – один бесконечный геморрой. Выручил его Запорожец.
– Ну, что вы там увидели, лейтенант?
– Лейтенант Утин, товарищ армейский комиссар первого ранга! Докладываю: местность мне хорошо знакома, летал неоднократно. Сейчас определить, что настоящий мост рабочий, а построенный ненастоящий, с воздуха невозможно.
– И это на малой высоте и небольшой скорости, – добавил Журавлев. Глянь, переживает за своего.
– Хорошо, товарищи. Спасибо за доклад, товарищ Утин. Считаю нашу работу выполненной.
Индюк, блин, надутый. Мог бы, гад, спасибо сказать. Жопа с петлицами. Сел в машину свою и уехал. Скотина. Остальные тоже к машинам потянулись.
– Степан Авдеевич, давай к маскировщикам. Хочу поговорить с ними.
Похоже, знаменитый ефрейторский зазор и здесь имел место – энтузиазма в глазах стоящих в строю было маловато. Меня опять вынули из машины, что каждый раз вызывало новый приступ боли. Да уж, лежать в люле и читать книжку про говорящую голову было намного приятнее.
Меерсон изобразил строевой шаг, но я остановил его.
– Исай Гильевич, скомандуйте, пусть люди подойдут.
Строй рассыпался и тут же собрался возле «эмки». Прямо как на митинге.
– Я говорить не мастак, – начал я. – Вы сделали большое дело. Капитан Евсеев доложил мне о ходе выполнения задания. Думаю, каждый из вас понимает, куда эта железная дорога идет и что от нее зависит. От имени командующего войсками фронта, генерала армии Кирпоноса, благодарю вас. Земные поклоны бить не получится, извините.
Кто-то хохотнул, и женский голос из задних рядов произнес что-то вроде: «Ничего страшного».
– Тише, товарищи! – бросил Меерсон.
– Да не стоит, товарищ лейтенант. У нас же не построение, просто встреча. Мы там привезли немного гостинцев, думаю, сегодня вы все заслужили отдых и угощение.
Ясен пень, я готовился. Речи у нас многие произносить мастера, но сто грамм и банка тушенки находят путь к солдатскому сердцу намного быстрее. Так что с самого раннего утречка я отправил Евсеева к помпотылу Грачеву, и сейчас в багажнике нашей «эмки» было всё для маленького праздника этих людей, которые рыли землю не хуже экскаваторов, красили холстину и лезли в ледяную воду.
Глава 11
Поездка вроде и недолгая, и трясло не очень, а болеть рана начала довольно сильно. К вечеру я даже поворачиваться на лежанке мог с трудом. Военфельдшер Тищенко, который пришел делать перевязку, долго возился, отмачивая чем-то присохшие бинты, посмотрел на мой многострадальный тыл, тяжело вздохнул и сунул мне под мышку градусник.
– Напрасно вы так относитесь к лечению, товарищ полковник, – степенно начал он. – Рана плохая, внутрь обязательно грязь попадает, а там если хоть маленький кусочек останется…
– Ты давай – перевязывай, – оборвал его я. – Меня тут агитировать не надо, знаю я всё. Грамицидин есть у тебя?
– Д-да, – заикнулся от неожиданности Тищенко. – Вот вчера привезли только, новое лекарство. Еще собирались внедрять, инструктаж…
– Неси быстрее! Бери да мажь, вот и все инструктажи!
Военфельдшер побежал выполнять, чуть не сбив с ног входящего в землянку Евсеева.
– Куда это он? – спросил особист. – Перевязку не закончил ведь.
– За лекарством. Скоро от этой напасти ничего не останется, побегаем еще.
– Послушайте, Петр Николаевич, – оглянувшись на дверь, тихо сказал Евсеев. – Там Запорожец зуб на вас точит… Сейчас пошел к командующему жаловаться, что вы устроили гулянку для личного состава…
Вот же тварь! Глядя на не лицо даже, а натуральную морду члена военсовета, трудно заподозрить, что он в последнее время голодал. И ест, сволочь, в офицерской столовой, а не из полевой кухни. А поощрить людей, значит, теперь уже пьянка.
– Пусть жалуется, на то Кирпонос добро дал.
– Александр Иванович человек… тяжелый, – еще тише добавил особист. – С ним осторожнее надо. Может организовать неприятности.
Тут вернулся Тищенко, и разговор про козни политработника, конечно, закончился.
Фельдшер помазал рану, начал сворачивать свои манатки, когда я вспомнил про термометр и достал его. Тридцать семь и восемь. Не очень хорошо.
* * *
Похоже, в штабе только Запорожцу до меня дело было. Остальные совсем другим заняты. Потому что бои на участке прорыва не заканчивались. Немцы тащили туда все резервы, от Любани наши тоже начали движение в нужную сторону, а войска Рокоссовского держались зубами за захваченное и отпускать не собирались. Как у писателя Лермонтова – смешались в кучу кони, люди. Под это дело из Москвы уже примчались Мехлис с Ворошиловым. Как же, у победы много отцов. Уж лучше бы Буденного прислали, он попроще. Да и Хрущев, хоть и крикливый, но привычный уже.
Это мне Аркаша сообщил, забежавший «на минуточку» со свежезаваренным чаем. Начальство как раз куда-то убыло, и у Масюка появилось свободное время. А в приемной остался набираться опыта молодой лейтенант Витя. Пить пришлось лежа, что вполне естественно привело к разливанию продукта. Ладно, подушку перевернуть придется, потом Дробязгин просушит. Кстати, где этот деятель? Как убежал с утра на десять минут, так до сих пор нет. Пора наводить дисциплину, а то мало того, что лейтенант жену притащил, так и простой красноармеец уже своей жизнью живет. А случись чего – с меня спрос.
Загашники у Ахметшина оказались поистине бездонными. Читал он всё подряд. И я вслед за ним. Вот книжка с ятями попалась, любимое татарином про разбойников и рыцарей. Называется «Пещера Лейхтвейса, или Тринадцать лет любви и верности под землёю». Кто-то заботливо переплел выпуски с первого по двадцатый. Богатое издание, с картинками, на которых одни усачи сражаются с другими, а барышни в сторонке томно вздыхают. И понеслось: «В его темных глазах мелькнул зловещий огонек», потом «ни одним движением осужденный не отозвался на это позорное оскорбление» и «мой смертельный враг едет сюда, чтобы надругаться надо мной и унизить меня, – пробормотал он дрожащим от злобы голосом». Ерунда на постном масле, но затянуло. Почитаю про благородного разбойника. Некоторых страниц не хватало, но не страшно, парочкой зловещих огоньков меньше, тройкой позорных оскорблений больше, какая разница.
Разбудил меня Дробязгин. Как можно издавать такой шум, занося в землянку простой обед? Всё звенит, тарахтит и булькает. И этот деятель еще и кричит кому-то на улице. Мне будильник не нужен, я и так не сплю уже.
– Товарищ полковник, вот, обед ваш принес! – обрадовал он меня. – Как говорится, с пылу, с жару. Посёрбайте, пока горячее!
– Ты где был весь день? Почему не доложил? – не поддался я на лесть.
– Так эта, товарищ полковник, по вашему же вопросу, – не собирался сдаваться ординарец.