— Ну уж это слишком, — воскликнул де Миневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля, — конечно, он имел серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об Англиканской церкви, как в Каире о магометанстве.
— Он слишком много думает сам, — сказал Коленкур, и грусть звучала в его голосе, — он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Миневаль, потому что вы сами в этом убедились не хуже меня!
— Да, да, — ответил секретарь, — он, конечно, не позволяет никому из окружающих особенно ярко выделиться, потому что, как он не раз высказывался в этом смысле, ему нужны посредственности. Должно сознаться, что это весьма грустный комплимент для нас, имеющих честь служить ему! — Умный человек при дворе, только притворяясь тупицей, может высказать свои способности, — сказал Коленкур.
— Однако же здесь много замечательных людей, — заметил я. — Если это действительно так, то только скрывая свои способности, они могут оставаться здесь. Его министры — приказчики, его генералы — лучшие из адъютантов. Это все действующие теперь силы. Вы посмотрите на Бонапарта, этого удивительного человека, окруженного свитой, как зеркалами, отражающими различные стороны его деятельности. В одном вы видите Наполеона-финансиста, это Лебрен. Другой — полицейский — это Саварей или Фуше. Наконец, в третьем вы узнаете Наполеона-дипломата, это Тейлеран! Это все разные личности, на одно лицо. Я, например, стою во главе домашнего хозяйства, но не имею права сменить ни одного из моих служащих. Это право сохраняет за собою император. Он играет нами, как пешками, надо сознаться в этом, Миневаль! По-моему, в этой способности особенно сказывается удивительный ум. Он не хочет, чтобы мы были в добрых отношениях между собою, во избежание возможности заговоров. Он так возбудил всех своих маршалов одного против другого, что едва ли можно найти двух, которые были бы не на ножах. Даву ненавидит Бернадота, Ланн презирает Бесьера, Мей — Массену. С большим трудом они удерживаются от открытых ссор при встречах. Он знает наши слабые струнки. Знает любовь к деньгам Саварея, тщеславие Камбасереса, тупость Дюрока, самодурство Бертье, пошлости Мюрата, любовь Талейрана к различным спекуляциям! Все эти господа являются орудием в его руках. Я не знаю за собой никакой особой слабости, но уверен, что он знает ее и пользуется этим знанием. — Но сколько же зато ему приходится работать! — воскликнул я. — Да, это можно сказать про него, — сказал де Миневаль, — работает он с большой энергией иногда не менее 18 часов в сутки. Он председательствовал в Законодательном Собрании до тех пор, когда представители его истомились совершенно. Я сам глубоко уверен, что Бонапарт будет причиной моей смерти, как это было с де Буриенном, но я безропотно умру на моем посту, потому что если император строг к нам, он не менее строг также и к самому себе!
— Он именно тот человек, в котором нуждалась Франция, — сказал Коленкур, — он гений порядка и дисциплины. Вспомните хаос, царивший в нашей бедной стране после революции, когда ни один человек не был способен управлять ею, но когда каждый стремился достичь власти! Один Наполеон сумел спасти нас! Мы всею душою стремились к тому, кто пришел бы к нам на помощь, и этот железный человек явился в самое тяжелое время полного хаоса. Если бы вы видели его тогда, m-r де Лаваль! Теперь он человек, достигший всего, к чему стремился, спокойный и хорошо настоенный; но в те дни он не имел ничего и стремился к достижению заветных замыслов. Его взгляд пугал женщин; он ходил по улицам, как разъяренный волк. Все невольно долго провожали его глазами, когда он проходил мимо. И лицо его в то время было совсем иное: бледные, впалые щеки, резко очерченный подбородок, глаза, всегда полные угроз. Да, этот маленький лейтенант Бонапарт, воспитанник военной школы в Бриенне, проивзодил странное впечатление. Этот человек, — сказал я тогда, — или будет властителем Франции, или погибнет на эшафоте. И вот теперь посмотрите на него! — И эта перемена всего в каких-нибудь десять лет! — воскликнул я. — Да, в десять лет он из солдатских казарм перешел в Тьльерийский дворец! Судьба предназначила Бонапарта для этого высокого поста. Нельзя винить его за это! Буриенн говорил мне, что когда он был еще совсем маленьким мальчиком в Бриенне, в нем уже сказывался будущий император, в его манере одобрять или не одобрять, в его улыбке, в блеске глаз в минуту гнева, — все предсказывало Наполеона наших дней. Видели вы его мать, m-r де Лаваль? Она точно королева из трагедии. Высокая, строгая, величественная и молчаливая. Яблочко от яблони недалеко катится! Я видел по красивым льстивым глазам де Миневаля, что его тревожила и раздражала откровенность его друга.
— Из слов моего друга вы могли убедиться, что над нами не тяготеет власть ужасного тирана, monsieur де Лаваль, — сказал он, — раз мы так смело и откровенно судим о нашем императоре. Все то, что мы говорили здесь, Наполеон выслушал бы не только с удовольствием, но и с одобрением! Как вообще у всех людей, у него есть свои слабости, но, если принять во внимание все достоинства этого исполина ума, как правителя, то сразу будет видно, как был справедлив выбор нации. Он работает больше, чем каждый из его подданных. Он любимейший полководец в среде солдат; он хозяин, любимый слугами. Для него не существуют праздники, и он готов работать всегда. Под крышей Тюльери нет более умеренного в пище и питье. Бонапарт воспитывал своих братьев, будучи сам чуть не нищим; он дал возможность даже дальним своим родственниками принять участие в его благосостоянии. Одним словом, он экономен, очень трудолюбив, воздержан. Я читал в лондонских газетах характеристику принца Уэльского, и я не скажу, чтобы сравнение его с Наполеоном было ему выгодно!
Я вспомнил вее лондонские истории и решил не вступаться за Георга. — По моим понятиям, газеты имеют в виду, — сказал я, — главным образом не личную жизнь императора, но его общественнное частолюбие! — При чем тут общественное честолюбие, когда и мы, и сам император понимает, что Франции и Англии слишком тесно вместе на земном шаре! Та или другая нация должны исчезнуть. Если Англия сдается, мы сможем положить основание всемирной империи. Италия — наша. Австрия снова будет наша, как это уже было раньше. Германия разделилась на части. Россия может распространяться только на юго-восток. Америкой мы можем овладеть впоследствии на досуге, имея вполне справедливые притязания на Луизиану и Канаду. Нас ожидает владычество над всем миром, и только одно задерживает выполнение нашей миссии.