на стройке, под брезентом, голодного и грязного. Когда его вывели перед школьной комиссией и стали разбирать, он ни с кем не спорил, ответил лишь, что они лицемерят, делая вид, что о нем заботятся. А за эти две недели он встретил не только бабку с хохотуном, но и много кого еще.
Уже спустя шесть лет, когда мы приходили к нему на уроки медитации, я его спросил, куда он дел свой галстук. Ч. ответил, что сделал из него красную птицу. Она ожила и улетела к заре, увидела, что заря такого же цвета, как она сама, и решила соединиться со своими в нежном позднем огне.
* * *
Иногда просыпаюсь замотанным в одежду. Как будто ночью крутился по кругу, а одежда стояла на месте.
Этой ночью увидел: лежали две старушки, валетом, ноги к лицу, чуть скрючившись. Похожие на упакованных рыбок Подхихикивали. И над ними подскакивали еле заметные брызги-облачка. Подошел невзрачный человек и объяснил, что это демоны из них выпрыгивают и запрыгивают обратно. Бесноватые старушки встречают вечер.
Весь коридор залился зеленым светом.
Воздух около стен чуть плавился и давал изумрудный отблеск.
Мы сели неподалеку от входа, подальше от столовой. Возникло подозрение, что вся эта зелень – пленка на глазах и появилась она из-за запаха. То, что разные запахи имеют разные цвета, это естественно. От них мутит, глаза мокнут и окрашиваются.
Потолок – как небо в хвойном лесу, только едкое.
Прошлый раз удалось пронести Арсению пустые плотные листы и цветные мелки. И вот через десять дней он показывал, что нарисовал. В основном больница. Палаты, люди в белых одеждах, собранные в хороводы, узнаваемые места, зарешеченные окна. Узнавались и Сварщик, и Вагнер, и остальные обитатели. Мелкий гномик из соседней палаты, пискун, стройные медсестры и санитарка-хохотушка. Еще Моргун, персонаж из дальней палаты, вечно шатающийся по коридору. У него залысины, как у инженера, и нервный тик – закрывание глаз: резко жмурится, отпускает, ждет, снова жмурится. И видно, что не хочет, а лицо это делает за него.
На третьем рисунке изображалась его палата, только изломанная, с заваленным потолком и окнами, собранными в связку. В настоящей палате окна стоят в строгой череде, а здесь они забиты в угол, уменьшены и связаны между собой проволокой. Будто кто-то схватил их в охапку, смял и приклеил обратно на стенку. Но это ладно. На кровати, рядом с Вагнером, сидел еще один человек, похожий на него, в такой же позе. Как темноватый брат-близнец. И на кровати соседа из другого угла тоже такой же. Сначала не обратил на это внимания, а когда понял, что это на всех рисунках так, вгляделся. Да, и в палате, и в коридоре присутствовали особые люди. Что в них особого? Цветность и еще прозрачность. Темное тоже может быть прозрачным. Через них пробивалось изображение задней стены, как будто их внутренности не заполнялись целиком.
Палата, а на кроватях сидят рядом с привычными людьми «они». Это не «они» из моих углов, другие «они», но тоже.
Мы вернулись в палату, я взял рисунок, сравнил. Арсений навис рядом, улыбаясь, сверкая глазами и видом спрашивая какого-то одобрения. В это надо реально вглядываться. А когда вглядишься, поймешь, что это более адекватное, нежели то, что ты видишь. Мир именно такой, и то, что ты раньше его таким не видел, – проблемы твоего зрения. Окна слеплены и брошены на стенку, как снежок. И нас здесь гораздо больше, чем кажется.
Почему я заплакал?
Наверное, из-за того, что стали готовить обед. Все эти испарения и отвары медленно приплыли к нам из зеленого коридора.
Вагнер запел. Его песня усилила мои слезы. Так бывает с дождем: он спокойно падает, моросит, а в один момент кто-то вспарывает брюхо тучи, и оттуда резко выливается содержимое. Арсений по-доброму погладил меня по голове, понимающе покивал. Да, тяжело существовать, хочется пожалеть себя.
Санитар заглянул, спросил, буду ли я обедать со всеми. От одной мысли, что пойду сейчас в столовую, сяду, возьму алюминиевую ложку, зачерпну «это» и положу себе в рот, подступила рвота. В слезах и жуткой тошноте я забежал в туалет, вывернулся там, включил воду, поставил под нее голову, чтобы смыть с себя все собравшиеся недоразумения.
«Где бы ты ни находился, знай, на тебя не просто смотрят, в тебя вглядываются, как в интересную картину». Почему-то вспомнил эту фразу в тот момент, и стало неловко. В меня кто-то сейчас вглядывается, в беспомощного и трясущегося.
В туалете двери не запираются, санитары могут войти в любую секунду. Так и вышло, зашел длинный человек в белом халате с закатанными рукавами и почему-то сказал: «Пиши письмо на родину». Может, и не мне он это сказал? Но больше вроде никого не видно. Я ничего не ответил, умылся, вышел, уткнувшись носом в свою одежду, подтянулся к кровати Арсения, сел.
Все ушли обедать. Можно еще раз разглядеть палату и сравнить с рисунком. Да, то чувство, что мой взгляд не так правдив, как эта картинка, не оставило, а даже утвердилось.
Удивительно, но цвета рисунка не особо совпадали с реальными. Постельное белье не белое, а розоватое. Потолок тоже красноватый. Пол узорчатый, как с широким ковром, а не покрашенный в коричневое.
Поводил пальцами по воздуху, пытаясь нащупать его настоящую окраску: раз не получается взглядом, может, получится на ощупь. Какое все дивное, чуть нашептывающее, гулкое. Даже непонятно, как я это воспринимаю – вижу, слышу или трогаю.
Ведь это был первый раз в жизни, когда меня впечатлила живопись.
Когда-нибудь меня спросят об образовании. Какое ваше образование? И если быть честным, надо все это рассказать. Образование я получил в пятом отделении, на первом этаже, во время обеда, когда из палаты все ушли. Я научился ценить живопись.
Помните, я рассуждал об отражении облаков в бензиновой луже? Рассуждал и рассуждал, ничего предосудительного. Так вышло, что в тот момент, сидя на больничной кровати, я кое-что разглядел. Не только в рисунке Арсения, а вообще.
Вся эта розоватая покраска – не случайно выбранный Арсением мелок, а прочувствованный оттенок иного мира. На других картинках тени, каких не может быть. Как от невидимых крыльев. Или от отсутствующих людей. Разве вам не интересно наблюдать за смешанными источниками света, за тенями от предметов, которых нет? Может быть, постели окрашены разлитой кровью, а те сидящие на них типы – гигантские комары?
В дверях появился тот же санитар. Пиши письмо на родину. Он встал у входа в палату, повернул кисть, поглядывая на