Читать интересную книгу Имя потерпевшего – Никто - Александра Маринина

Макушкин вытащил из папки исписанный мелким почерком лист.

– Я вам вслух прочту, а то вы мои каракули не разберете. «Бахметьева продолжает меня удивлять. Сегодня я сказал ей, что завтра закончу составлять обвинительное заключение. Следствие завершено. Она меня спросила: „Вы уверены, что поймали всех виновных?“ – „Откуда такой странный вопрос, Софья Илларионовна? Вам известно, что есть и другие?“ – „Нет, я не об этом. Если вы точно уверены, что отдаете под суд всех, кто виноват, то все справедливо. Когда меня, например, арестовали в тридцать пятом, я все двадцать лет мучилась вопросом: почему я? Ну почему я? Понятно, что был план по отлову врагов народа, и этот план нужно было выполнять за счет кого угодно. Но по какому принципу отбирались эти „кто угодно“? Очевидно, что по случайному. Просто судьба тыкала пальцем и попадала в кого-то. Вот в меня попала. Но почему именно в меня, а не в соседа? Вы понимаете, о чем я говорю? Элемент случайности убивает саму идею справедливости“. Я ошарашенно смотрел на нее, не зная, что ответить».

Он снова спрятал листок в папку и выразительно посмотрел на Настю.

– Видите, какая она? Элемент случайности убивает идею справедливости. Об этом можно монографию написать, по уголовному праву, например. Незаурядная женщина. Разыщите ее, очень вам советую.

Настя поднялась, стараясь изо всех сил скрыть разочарование. Ничего не вышло. Поездка впустую. Гордеев будет недоволен, она потратила время и казенные деньги, а результат нулевой. А она так надеялась!

– Спасибо, Федор Николаевич. Извините, что отняла у вас время.

– Ну что вы, что вы, – заулыбался бывший следователь, – мне было приятно. Вы когда уезжаете?

– Завтра вечером.

– Оставьте мне телефон, по которому я смогу вас разыскать. Вдруг да вспомню еще что-нибудь.

Настя продиктовала ему домашний телефон Татьяны Образцовой и распрощалась. У подъезда в машине ее ждала Ирочка, листая какой-то журнал в яркой обложке.

– Ну как, удачно? – спросила она.

– Нет. К сожалению, совершенно неудачно. Но ничего не поделаешь, неудачи случаются чаще, чем хочется. Ладно, несмертельно. Ирочка, мы можем откуда-нибудь позвонить Татьяне?

– Если только из автомата. Сейчас найдем. Вам срочно? Если нет, то можно поехать домой, оттуда позвоните.

– Нет, лучше сейчас. Может быть, придется еще в одно место съездить.

Ладно, раз уж она все равно в Питере и времени у нее вагон, то можно и в самом деле попробовать найти мать Бахметьева.

* * *

В отличие от Насти Каменской Татьяна Образцова пользовалась косметикой всегда и не выходила из дому без макияжа, хотя бы легкого. На работе все так привыкли к виду ее тщательно и умело накрашенного лица, что сегодня, когда она явилась без косметики, по кабинетам моментально разнесся шепоток: «У Тани что-то стряслось. Она на себя не похожа и выглядит плохо».

Начальный этап составленного Татьяной плана пока шел, как и задумывалось. Через пятнадцать минут после начала рабочего дня к ней в кабинет стали заглядывать коллеги и с невинным видом осведомляться, все ли у нее в порядке. Татьяна отвечала уклончиво, а после второго или третьего визитера с досадой сказала своему соседу по комнате:

– Никогда не думала, что буду так плохо себя чувствовать. Неужели токсикоз начался?

Сосед-следователь вытаращил на нее изумленные глаза:

– Какой токсикоз? Ты что…?

– Ну да. Потому и уезжаю в Москву. К мужу поближе. Прямо не знаю, как мне все эти дела закончить. В больницу бы не попасть. Пойду, наверное, сегодня к Исакову, попробую еще раз его разжалобить. Да какой из меня сейчас работник, ну ты сам подумай! Голова болит, мутит, спать все время хочется. Веду допрос и плохо понимаю, что мне говорят. По десять раз одно и то же переспрашиваю.

– Конечно, сходи, – поддержал ее коллега. – Исаков нормальный мужик, говнистый, конечно, но такие вещи понимает. У него самого трое детей.

Еще через час по коридорам пронесся слух, что Образцова беременна и ей удалось уговорить начальника отпустить ее прямо сейчас.

Еще через полтора часа Татьяна умирающим голосом заявила своему соседу по кабинету, что ей нужно съездить к врачу. Она уже надела пальто, когда на ее столе зазвонил телефон.

– Танюша, здравствуй, – услышала она голос Насти Каменской. – Сильно занята?

Татьяна украдкой бросила взгляд на коллегу, который сидел за своим столом, уткнувшись в бумаги.

– Частично, – осторожно ответила она.

– Слушать можешь?

– Да.

– Мне нужно разыскать одну женщину. Не лично, только адрес. Поможешь?

Татьяна достала листок и карандаш и склонилась над столом.

– Диктуй фамилию и имя.

– Бахметьева Софья Илларионовна. Она очень пожилая, может быть, уже и в живых ее нет.

Татьяна молчала. Сейчас она не слышала ничего, кроме стука пульсирующей в голове крови.

– Алло! Таня, ты меня слышишь?

– Ты сейчас где?

– На углу Невского и канала Грибоедова.

– Мне нужно отъехать по делам. Через полчаса я буду на Фонтанке, возле поликлиники. Ира знает, где это. Она с тобой?

– Да.

– Все, договорились.

Она швырнула трубку и пошла к двери, стараясь выглядеть спокойной.

– Тань, – окликнул ее коллега, – что говорить-то, если будут спрашивать?

– Говори как есть. Стало плохо, пошла к врачу. Я у Исакова отпросилась, он в курсе.

Выйдя на улицу, Татьяна перевела дыхание. Что-то происходит непонятное. Зачем Насте старуха Бахметьева? Неужели в Москве обнаружились концы этого убийства?

* * *

Сергей Суриков был не из тех людей, которые любят что-то анализировать и сопоставлять, делая выводы, обнаруживая недостаток информации и стараясь его восполнить. Во всяком случае, именно таким он был, когда попал к Бахметьевой. Со временем мозги его начали обретать некоторую гибкость и даже быстроту действия. Происходило это под воздействием постоянного общения с Софьей Илларионовной, которое стало для Сергея не только источником самой разнообразной и интересной информации, но и меняло его представления о самом себе и о жизни вообще. На многое он теперь смотрел совсем другими глазами, даже не отдавая себе отчета, что на самом деле это глаза не его, а Бахметьевой.

Он давно уже хотел спросить у своей хозяйки, почему так вышло, что она живет одна. Хотел, но отчего-то не решался. Сначала этот вопрос ему и в голову не приходил, но потом он припомнил, что Софья Илларионовна сказала как-то: «Мужа расстреляли, хорошо хоть сына удалось спасти». Сына. Значит, у нее есть сын. Где же он? Прошло больше года с тех пор, как Суриков поселился у нее, а от сына ни слуху ни духу. И не рассказывает о нем старуха, будто и нет его совсем. Как же так?

Но однажды Сергей все-таки спросил:

– Почему вы живете одна? У вас же есть сын. Он вам совсем не помогает?

Софья глянула исподлобья, губы поджала.

– Нет у меня сына.

– Но вы же сами говорили: когда вас в Сибирь отправили, в лагеря, сына удалось спасти, – упрямился Сергей.

– Он умер. Убили его.

– Бандиты?

– Ну, можно и так сказать. Ладно, расскажу, раз спрашиваешь. Какие секреты между своими.

Сын Софьи Илларионовны был человеком богатым. Очень богатым. Он был связан с бакинскими и казахскими цеховиками и в шестидесятые годы делал огромные деньги на черной и красной икре, бриллиантах и золоте. В семьдесят третьем его арестовали, а в семьдесят четвертом расстреляли по приговору суда. Ему было тридцать девять. Осталась жена с двухлетним сынишкой, внуком Софьи Илларионовны.

При аресте и обыске изъяли только малую часть, Бахметьев был человеком предусмотрительным и свои богатства сохранять умел. «Если со мной что случится, – неоднократно говорил он матери, – ни ты, ни Елена по миру не пойдете. В золоте купаться будете». Его вдова через какое-то время после расстрела получила доступ к спасенным деньгам, но пользоваться ими сразу не стала, боялась. Она быстро утешилась, не прошло и года, как снова вышла замуж. Новый муж мальчика усыновил и растил как своего. Жила невестка с новым мужем в Москве, и Софья не знала, что деньгами ее расстрелянного сына уже пользуются вовсю. К себе в гости они ее не звали и сына в Питер повидаться с бабушкой не отправляли. Первое время ситуация была понятной: ребенок должен сменить фамилию и считать нового мужа Елены своим родным отцом, чтобы никогда не упала на него тень расстрелянного валютчика, контрабандиста и вора Бахметьева. Потому и столь быстрое новое замужество невестки не вызвало протеста у Софьи Илларионовны, ибо подавалось как вынужденная мера. «Надо успеть, пока ребенок маленький, – говорила Елена своей свекрови. – Пусть он вообще не знает, что было время, когда у него не было папы, а до этого был какой-то другой папа. Да и в садик его надо отдавать. Если в документах будет написано, что отца нет, а потом он появится, обязательно найдутся доброжелатели, которые сунут нос не в свое дело и начнут язык распускать. Вы сами, Софья Илларионовна, должны понимать, каково мальчику будет расти, если все кругом будут тыкать в него пальцем и кричать, что его отец – преступник, которого по суду расстреляли». Софья соглашалась с невесткой, а если бы и не соглашалась внутренне, все равно не возражала бы, ибо чувствовала свою вину. Конечно, Елена с самого начала знала, чем занимается Бахметьев, более того, она и замуж-то за него пошла только потому, что у него денег было – море, не посмотрела, что он на семнадцать лет старше ее, ей девятнадцать, ему – тридцать шесть тогда было, а уж выглядел он на все пятьдесят, толстый, лицо жиром лоснится, волосы редкие, лысина в полголовы. Так нет, захотела стать его женой и обвешаться бриллиантами с ног до головы. Знала ведь, что бриллианты эти ворованные. Так что предъявлять свекрови претензии наподобие: «Я думала, ваш сын – порядочный человек, а вы, оказывается, вора и расхитителя вырастили» – у нее никакого права не было. Но, с другой стороны, он – сын Софьи, и она вроде как несет за него ответственность. Конечно, не она его таким воспитала, с двухмесячного возраста и до двадцати лет мальчик был отлучен от матери, его сначала взяли к себе родственники Софьи Илларионовны, потом оказалось, что растить чужого ребенка им не под силу. Мальчика отдали в детский дом. Когда Софья в пятьдесят пятом году вернулась в Питер и разыскала сына, перед ней был вполне сформировавшийся негодяй, наглый, хитрый, циничный, с выраженной, несмотря на голодное детство, склонностью к полноте. Повлиять на его характер Софья уже не могла, в двадцать лет делать это бессмысленно и глупо. В этом возрасте можно дурака научить уму-разуму, но перевоспитать вора и мошенника и заставить его стать хорошим уже невозможно. Так, во всяком случае, считала Софья Илларионовна Бахметьева. Поселившись вместе с сыном, она пыталась сделать все возможное, чтобы он вел нормальную жизнь, но ее попытки упирались в стену наглого упрямства. «Ты сама виновата в том, что я такой. А что ты хочешь? Я же с младенчества в детдоме. Там все просто: не украдешь – с голоду сдохнешь, потому что твою собственную пайку уже давно кто-то другой украл. Там, мамуля, законы были волчьи. А вот если бы ты не вышла замуж за врага народа, то ничего этого не случилось бы. Так что себя вини, других виноватых нет». Бесполезно было объяснять ему, что врагом народа в тридцать пятом году мог оказаться кто угодно – и академик, и неграмотный деревенский старик, и всенародно любимый заслуженный артист, и скромный бухгалтер, потому что расстреливали человека не за то, что он враг народа, а наоборот, объявляли его врагом, потому что он кому-то мешал и его нужно было расстрелять.