Читать интересную книгу Третья Мировая Игра - Борис Гайдук

— Мишка…

— Да, папаша.

— Я скоро умру…

— Ты брось это, папаша. Я сейчас с дороги умоюсь, столько всего интересного тебе расскажу. Самовар поставим, соседей на рассказ позовем. А потом, когда поправишься…

Неуловимым движением бровей отец меня прервал.

— Послушай меня. Портфель я переправил в надежное место. Им он не достался. Но они умеют видеть пластину… некоторые из них. Всех, у кого пластина, снова будут убивать. Но у тебя ничего нет, тебе не нужно… Ха, пусть ищут…

Снова бредит? Не похоже.

— Какая пластина, папаша?

— Внутричерепная защитная пластина… Из титана…

Отшатнулся я невольно. Мгновенно вспомнил, что князь мне про титаноголовых людей говорил. Про то, что преступники они. И что Ярыжкин на них охоту ведет. Что же это получается?

— Что же это получается, папаша? Ты титаново… титаноголовый.

Усмехнулся отец, не ответил.

— Миша, для тебя есть письмо. Вроде дневника. Я там для тебя несколько месяцев записи делал. Спрятано в бане на чердаке, возле трубы. Понял меня?

— Понял, папаша.

— Повтори.

— Письмо в бане под трубой…

— Правильно. Я все вкратце, в общих словах написал. Тебе многое там будет не совсем понятно, комментариев требует. Ладно. Боялся не успеть… И так уже не успел. Может быть, другие за меня сделают… Там написано… Только к речке не ходи… сейчас паводок, вода быстрая… не ходи…

Снова заговариваться стал, взгляд затуманился, блуждает бессмысленно.

— Не ходи к речке… Вода…

Не верю. Не верю Ярыжкину, не верю князю. Никому не верю. Не может мой отец преступником быть. Сами они преступники, против главного тренера заговор составили и своей собственной команде вредят.

— Доигрались, дряни?.. Коды доступа к спутникам уничтожили?.. Думаете, так и будут теперь люди ваш паскудный мяч катать… Из поколения в поколение… сотни лет подряд. А-ха-ха!.. Думаете, что спутников вам еще на тысячу лет хватит?.. Но не-ет! Не все будут ваш мяч катать… Скоро, скоро опомнятся люди… Мишка мой вам покажет…

Снова про игру говорит. Что-то важное из того сокровенного, что мне должен был передать. А вышло вон как. Вместо того, чтобы тайное знание сполна получить, обрывки отцовского бреда слушаю. И зачем я вообще в игру пошел? Почему он меня не остановил? Почему не открылся в тот же вечер? Не хотел спешить? Побоялся косых взглядов соседей за то, что отговорил сына в трудный момент защищать цвета отечества?

— Все повторяется… все повторяется… была трагедия, а теперь фарс… Господи, ничего ведь не осталось… ни книг, ни истории, ни кино, ни балета… только футбол, будь он трижды проклят… тысячи тысяч людей гоняют по земле мячи… за что же такое наказание?..

Как будто обращается к кому-то отец, к господину какому-то. Кто это? Кто его господин?

Говори, отец, говори! Хоть в бреду, хоть бессвязно, каждое твое слово мне на вес золота. В каждом слове сокровенная истина трепещет.

— Павлик… Павлик…

Захрипел он, ничего не разобрать. Кажется, все.

Не видеть, закрыть глаза ладонями, убежать. Отворачиваюсь, зову мать. Семен Борисович бежит вслед за ней в дом. Николка уже здесь.

— Папа! Папашенька!..

Почему он может это вмиг остекленевшее тело трясти и гладить, а я не могу? Как будто не отец уже на кровати, а кто-то другой, чужой и недобрый. А отец вышел куда-то, но в то же время и здесь всех нас видит и всех любит. В глазах все расплывается. Вытираю их рукой, но все равно ничего не вижу, лампа дробится на несколько капель, плывет по кругу.

Мать громко ахнула. Семена Борисовича голос:

— Вот и отмучился, страдалец…

19

Похоронили отца на нашем кладбище, рядом с дедом, прадедом и всеми нашими родственниками. Здесь же, чуть в сторонке, Павлик, мой маленький братишка, лежит. Его я совсем не помню, мне всего три года было, когда он в весенней реке утонул. На похороны собралось неожиданно много народу. Все Зябликово до единого человека, из района, из соседних деревень. Добрую память о себе папаша оставил. Все по обычаю приехали с записочками о том, за что они отца будут вспоминать и чтить после смерти, записочки эти бросали в могилу, туда же бросали комочки земли и яблоки, привезенные из своих садов. На кладбище пришла мне вдруг горькая мысль о том, что Павлик, а не я должен был отцово дело наследовать. С его именем папаша и умер. Он на три года старше меня был, он бы успел все выучить. А мне ничего и не досталось. Только письмо.

Письмо я доставать не спешил. Как будто с духом собирался, готовил себя. Все время о нем думал, но сразу трогать не решался.

После похорон устроили поминки. Мама за эти дни сгорбилась и постарела как будто на десять лет. Как две капли стала похожа на покойную бабушку.

Васька на поминках тоже был, сказал об отце доброе слово. Отозвал меня в сторону.

— Уезжаю, Миха, — говорит. — Уезжаю играть за границу. Легионером буду, как Петр Леонидович.

— Вася! Ты что? Опомнись! Зачем за границу?

— Делать нечего. Не берут меня обратно в команду. Как будто сговорились комиссары, заворачивают обратно прямо с порога. Я ведь в самой Москве был. Все без толку. А в коридоре краем уха услышал, как один комиссар другому говорит, это, дескать, Петькин выкормыш, гоните его в шею без лишних разговоров. Тут я и понял, что на родине больше мне жизни не будет. Неладно что-то в нашем государстве, Миха, ох, неладно….

Эх, Васька, друг мой! И не только в государстве, а со всеми нами очень неладно.

— Вот я и решил — подамся за границу. Без игры мне все равно не жить. В Болгарию поеду. У них скоро игра с турками начинается, они русских охотно к себе в команду берут, целые сотни из нашего брата формируют. Послал я им письмо, все честно про себя написал, так и так, дескать, игровой опыт небольшой, но желание имею огромное. А мне уже через две недели из ихнего посольства ответ пришел. Пишут, что навели обо мне справки, посмотрели видеозаписи схватки на Ржавой горе и почтут за честь принять в команду такого защитника.

— Вот оно как!

— Ага. Поехал я снова в Москву, подписал с болгарами контракт. Их представитель сказал, что сам болгарский главный тренер, Златко Шандоров, моему участию обрадовался.

— Ишь ты! Петр Леонидович тоже, помнится, радовался…

— Ох, Мишка, не напоминай, не трави душу! Так вот — дают приличное жалованье. Поменьше, чем у нас, но тоже ничего. Обещают сразу или чуть погодя дать под начало десяток земляков. За болгар много наших ребят играет.

— Да уж, где только наши не играют. Только как же ты, Вася, без игрового опыта будешь десятком защитников командовать?

— Да десятком-то что? С десятком особой стратегии не требуется. А может, еще и откажусь, чтобы перед людьми стыдно не было.

— А что твои домашние? Марина?

— Как только осмотрюсь, вызову Маринку к себе. Семья пока продержится, я им сейчас все свои деньги оставлю, и заработанные, и призовые, и выходные. На год хватит, даже если палец о палец не ударят. А там видно будет. Стану присылать жалованье. Приеду в отпуск. Вовка скоро подрастет, хозяином станет. Ну, не знаю, Миха! Что бы ни было, без игры я не могу…

— Все ясно, Вася. Когда едешь?

— Завтра утром. Хочу попрощаться.

Вот тебе и на. Такого защитника страна теряет. И моя вина в этом есть — не осмелился перед своим князем настаивать, Петру Леонидовичу в ноги не кинулся. Уедет теперь Васька в Болгарию и неизвестно, вернется ли когда-нибудь домой.

— Завтра и попрощаемся, Вася. Приду тебя проводить.

— Не надо, Миха. Мне ведь тоже от всего этого тошно. Как будто предаю я всех, и семью, и родину. Кое-кто из знакомых косо стал поглядывать. Но иначе я не могу. Играть хочу во что бы то ни стало. Давай сейчас выпьем и распрощаемся.

Ну, если так, прощай, Вася. Неизвестно, увидимся ли еще.

А я пойду за письмом. Сегодня же.

20

Выбрал момент, чтобы никто не видел.

Забрался на чердак.

Пыль, пауки. Запах прокаленной ржавчины. Шарю вокруг трубы. Вот и тетрадь. Только что же это такое? Пальцы все в саже. Края листов ломаются, рассыпаются в прах. Что случилось? Собираю листки, ползу к чердачному окошку. Сильно обгорели углы тетради. Нижняя часть почти на треть сгорела. Люди добрые! За что мне несчастье такое?!

Да, верно, Николка вскользь говорил, что звал Якова Модестовича каменку перекладывать. Как раз когда папаша в больнице лежал. А потом, как положено, хорошенько протопили, чтобы работу проверить. Труба, наверное, докрасна раскалилась. Вот бумага и обуглилась. Хорошо еще, что не вспыхнула. Плотная тетрадь в клеенчатом переплете. Были бы отдельные листы — все бы сгорело. Здесь же у окошка нетерпеливо листаю. Есть, много! Много страниц отцовским почерком исписано. Ох, что за невезение! Такая драгоценная рукопись чуть не сгорела. Теперь немножко отдышаться, сесть поудобнее и прямо здесь читать. С места не двинусь, пока не прочитаю.