Распаляясь, я стащил с себя рубашку, вместе с трусами содрал с ног джинсы, и мой хищный зверь вырвался на волю перед самым ее лицом, отразившись двумя языками пламени в гипнотически замерших зрачках.
Я не дал ей ни малейшего шанса. Я смял ее, навалился всей массой, распластал на кровати, заткнул рот губами. Разрывая чужую плоть окаменевшим пенисом, я внезапно почувствовал, как тонки и слабы человеческие кости, — ее ребра буквально прогибались под моей тяжестью.
Ожесточенно вдавливаясь в нее, я каждый раз всей грудью ощущал эту зыбкость и хрупкость костного корсета, внутри которого, отчаянно пульсируя толчками сердца, бьется жизнь распинаемого и разрываемого мною существа.
Но все кончилось настолько неожиданно быстро, что в последний момент я ощущал скорее досаду и боль, чем удовольствие. Внезапно теряя силы, я отвалился от нее и плюхнулся голым задом в воду.
Странное опустошение навалилось на меня. Мир словно потускнел, стал слепленным сплошь из серых тонов. Воздух был уже заметно сперт. Я сел в воде и подумал, что осталось только одно: дойти до буфета, если его еще не затопило, и напиться до потери сознания, может, так будет легче издыхать. Я поднялся и, не одеваясь, пошел к двери, тяжело переставляя ноги в прибывающей воде.
— Куда ты? — услышал вдруг за спиной.
Я вздрогнул и обернулся, словно меня ударили хлыстом. Она не должна была говорить, у нее не должно быть, по крайней мере, такого спокойного голоса!
Девушка сидела на кровати, неестественно широко разбросав белые тонкие, как мне показалось, лишенные костей ноги, и, глядя на меня изумленными глазами, закрывала рукой промежность. Наверно, я довольно тупо уставился на нее. Она отняла руку и показала раскрытую ладонь.
— Смотри, кровь.
Я глупо ухмыльнулся.
— Это сделал ты, — в голосе не было никаких особенных эмоций, скорее, несколько удрученная констатация факта.
Я сделал движение в сторону двери — мне становилось не по себе.
— Не надо, — вдруг пискнула она. — Не уходи, я не могу одна! Я боюсь! Не оставляй меня! — она спрыгнула с койки и, с неожиданным проворством накинув брошенную мною рубашку, пошла ко мне.
В эти секунды я смог оценить свою "избранницу": она была худенькой, как тростинка, и чуть-чуть неуклюжей, может, из-за того, что я ее так зверски разорвал. Мокрая рубашка облепила, казалось, просвечивающие плечи и едва выступающую грудь. Она даже неловко улыбнулась и, подойдя ко мне вплотную, вдруг очень просто спросила:
— Мы ведь умрем, да?
— Нет, — зло сострил я, — будем жить вечно.
— Ну подожди, не уходи! Давай вместе, — бултыхая воду ногами, она двинулась за мной и у самой двери прикоснулась рукой к моему плечу. — Не оставляй меня, что тебе… Что бы там ни было, но я теперь все-таки твоя женщина.
Где-то в горле у меня вдруг встал ком. Я обернулся и увидел эту хлипкую и изящную фигурку с расширенными молящими глазами, возле узких лодыжек которой вода завивала маленькие водоворотики. Что-то внутри меня оттаяло:
— Ладно. Пойдем в буфет и напьемся, чтобы ничего не чувствовать.
Странное дело, лицо девушки неуловимо и непостижимым образом прояснилось и даже озарилось отблеском какого-то торжества, но она быстро потупила смущенные глаза.
— Да, наверно, так правильно… Как жаль, что… — она не договорила свою мысль, потом вдруг выложила:
— Я не думала, что у меня это так будет… Что ж… Можно? — Она как-то двусмысленно улыбнулась и осторожно дотронулась кончиком указательного пальца до моего обмякшего, свисающего между бедер пениса.
— Какой… непонятный, — подобрала она выражение и погладила его подушечками пальцев так, как гладят котенка по спине. — Ничего, что я…
— Ничего, — прохрипел я, чувствуя, как во мне вновь закипают сперматозоиды. Кто знает, может, все-таки эта античная статуэтка из полупрозрачной матовой и трепетной плоти — подарок судьбы? И мне в ту минуту, когда мозг заполонят последние отравленные углекислотой видения, будет легче умереть, сцепившись в предсмертной судороге с ее гибким телом?
Вода прибывала медленнее, но все также неотвратимо. Мы пробирались вверх по наклонному полу, цепляясь за ручки дверей и за все, что попалось под руку. Шагов через пять я услышал за спиной пронзительный вскрик. Обернувшись, увидел наполненные ужасом глаза девушки: течение медленно вращало и несло труп мужчины с выпученными глазами, и шероховатая ткань его пижамы коснулась ее обнаженной ноги. Я оттолкнул пяткой мертвое тело, и мы двинулись дальше. Нам попалось еще пять или шесть подобных подарочков, плавающих в самых невероятных позах. Дышать становилось все труднее.
Не мы одни оказались такими умными: бар на нашей палубе был наполнен людьми, в разной степени одетыми и пребывающими в различных стадиях прострации. Все они занимались приблизительно одним и тем же делом: бродили по колено в воде по помещению и подбирали разбросанные по всем углам бутылки. Один из них, опорожнив пузырь, зажмурил глаза, задрал, как жеребец, подбородок и попытался перочинным ножом вскрыть себе сонную артерию, но пропорол только трахею и, отбросив ножик, принялся кружиться, жмуря глаза и зажав горло пятернями. По мохнатой груди потекла розовая пена и воздух со свистом вырывался между пальцами.
Не смущаясь своей абсолютной наготы, я подошел к тому месту, где громоздилась груда бутылок, и выбрал себе одну, с широким горлом, наполненную душистым гавайским ромом. Я откупорил ее и начал пить прямо из горлышка, запрокидывая голову и двигая кадыком, и тут почувствовал, что она — эта девушка в моей рубашке — стоит спиной, почти касаясь меня, и смотрит на меня как на ЕЕ МУЖЧИНУ или как на господа Бога, который сотворил ее женщиной.
Задохнувшись, я оторвал бутылку от рта.
— Теперь я, — девушка протянула руку и, точно так же запрокидывая голову со спутанной куделью мокрых волос, двигая хрупким точеным горлом и задыхаясь, начала пить из бутылки.
Господи, Господи, почему же ты так жесток, Господи?! Почему человек, твое самое чудесное творение, должен так мучительно и тупо умирать? Почему эта женщина с таким нежным и хрупким горлом, с такими упруго острыми сосками грудей, смотрящими из-под мокрой рубашки прямо мне в глаза, должна задохнуться, разодрать свое чудесное тело в невыносимой агонии, захлебнуться собственной рвотой и углекислотой?
Господи, Господи, почему ей больше не суждено увидеть солнце, набрать в легкие головокружащего нектара лугового воздуха, почему ей не суждено родить и прижать к этой груди пухлое тело ребенка — моего ребенка?
Господи, может, я смирился бы, может, мне было бы хоть чуточку легче, если бы после меня хоть что-нибудь осталось!