же дядя Миша грустно умолкает и укоризненно кивает собственным мыслям?
«Нет, – отвечает орлёнок. – Когда я стану большим, я понесу на спине своего сына…»
М-м… тоже логично, ничего не скажешь: если орёл будет таскать на спине папашу, кто тогда понесёт малыша?
– А дальше? – спрашиваю я. – Орёл рассердился? Сбросил сына в пропасть?
– Боже упаси, – пугается дядя Миша, – кто же бросает в пропасть своих детей…
– Но что же было дальше?
– А ничего. – Дядя Миша вздыхает. – Я же сказал тебе – это притча. У неё нет конца. Есть только высокий смысл, понимаешь? Ничего, ты ещё вспомнишь и поймёшь, ты потом оценишь…
* * *
Умер дядя Миша внезапно, ранней холодной весной. Лёг с вечера спать и утром не проснулся. Дал же Бог такую смерть, говорили в родне. Завидовали…
Я училась во втором классе и не помню, чтобы сильно горевала. Нет, я не была бесчувственной идиоткой, просто поток жизни проносил сквозь меня целый мир с такой сокрушительной силой, что я не успевала оборачиваться.
Оплакивать дядю Мишу я начала совсем недавно, сейчас, когда мне стало совершенно ясно, что я и в самом деле больше не увижу его никогда. Никогда. Это слово является нам в полном обнажении смысла именно в тот момент, когда притча подходит к концу, а нам так хочется продолжения. Хотя мы уже отлично знаем, как жестоко обрывается настоящая притча.
На похороны меня не взяли, и, гоняя гальку по непросохшему весеннему асфальту, исчёрканному в классики куском кирпича, я увидела, как во двор к нам въехал «рафик» и из него вышли мама, бабушка, мои дядя с тётей и старенькая сгорбленная Берта в платке. Они молчащей вереницей прошли мимо меня к нашему подъезду, заплаканная мама бросила: «Поиграй ещё, поиграй…» – видимо, не хотела, чтобы я болталась под ногами в нашей небольшой квартирке, куда она зазвала родных согреться чаем и перекусить после похорон.
Я осталась стоять, ошеломлённая смиренным преображением Берты из женщины в старуху. Что – платок? горестная сутулость? – от чего зависит этот поворот рычага в мироздании каждого человека?
Словом, Берта осталась одна и жила себе дальше ещё много лет, по-прежнему покупая твёрдую зелёную айву на варенье, гоняя полотенцем ос и время от времени продолжая давать финансовые консультации воротилам подпольного бизнеса.
– Светлейшая голова! – вздыхали знакомые и родственники.
Денег за советы она ни с кого не требовала, печь топила зимой только в сильные холода, берегла копейку и активно посещала «партейные собрания».
Между тем ташкентская почва копила в недрах горючую ярость, которая взыграла апрельской ночью 1966 года несколькими мощными толчками, не слишком заботясь о владельцах глиняных особнячков вроде того, в каком обитала Берта. Не то чтобы дом рухнул вдруг кому-то на голову, нет. Правда, одна стена треснула и пошла вбок, и соседи подпёрли её двумя толстыми брёвнами. Но этот катаклизм так удачно взбодрил вялую «партейную» тему дружбы народов, что весь центр города на всякий случай пустили под бульдозер. Над палатками развевались транспаранты с именами городов: Новосибирск! Челябинск! Ростов! Гигантская стройка развернулась в пыли среди ревущих экскаваторов. Исполины-чинары, под кронами которых столетиями клубилась лиловая тень, падали с грохотом на пустырях, где вчера ещё вдоль улиц струился тихий лепет арыков.
Бертин домик был порушен за здорово живёшь, но зато ей дали однокомнатную квартиру в одном из быстро возведённых районов. Она была страшно довольна: эпоха ведёрка с углём, лопатки, садовой тяпки и прочего земельного инвентаря навсегда уходила из жизни. Мой дядя Яша, мамин брат, самолично перевёз её на новую квартиру, и целый час Берта гуляла по своей жилплощади, ладонью лаская ребристые батареи парового отопления, ахая перед кладовкой и с удовольствием вдыхая запах масляной краски.
– Что твоя королева! – приговаривала она зачарованно. – Я буду жить что твоя королева!
…Глухая королева, добавлю я. Да, это наше семейное – к старости мы глохнем.
Берта, кругленькая румяная старушка, никак не хотела пользоваться слуховым аппаратом. То ли экономила, то ли считала затычку в ухе чем-то позорным. Но теперь, когда мы с мамой приходили к ней в гости, надо было колотить ногами в дверь и одновременно остервенело давить на кнопку звонка, чтобы дозваться. С каждым визитом голос в разговоре с Бертой повышался на полтона.
– Когда я возвращаюсь от тёти Берты, – говорила мама, – я и шёпотом не в состоянии говорить. Ни один самый тяжёлый класс, даже седьмой «Б», не стоит мне такого напряжения голосовых связок.
Дважды в год мама торжественно приглашалась для сакрального ритуала: Бертина каракулевая шуба (приобретённая когда-то у адвоката, вдовца, что распродавал гардероб покойной жены) весной отправлялась «в нафталин», а осенью из нафталина извлекалась – седоватая, с маслянистым блеском на крутых завитках, рождалась, как Венера из пены морской.
– Вчера была в ЖЭКе на партейном собрании, – докладывала Берта. – У меня украли авторучку.
– Ага-а! – кричала мама. – Это все твои партейцы!
– Собрание было открытым, – возражала та.
Она следила за здоровьем. Если шла в булочную, просила там разрезать буханку строго надвое и возвращалась, держа в обеих руках по половинке – для равновесия, «для укрепления тела». Объясняла нам:
– Я одинокая, за мной ходить некому…
Правда, совсем уже в глубокой старости Берта всё-таки прибилась к семье своего племянника, моего дяди Яши. Её светлейшая голова, как всегда, просчитала всё наперёд.
В один прекрасный день она явилась к нему, плотно уселась в кухне на стул и, медленно проговаривая слова дребезжащим голосом и расправляя обеими ладонями скатёрку на столе, предложила родственный обмен: она перепишет свою квартиру на Семёна, Яшиного старшего обалдуя, а сама переедет сюда, в его комнату. И для всех наступит покой.
К тому времени Семён, с детства трудный мальчик, вырос и вполне профессионально терроризировал всю семью. Так что подобное предложение для дяди Яши действительно грянуло как сошествие с небес архангела Гавриила. Тут же были уточнены хозяйственные условия – на этом настояла Берта. Она ежемесячно отдаёт в семью свою приличную пэнсию – аж тридцать пять рублей, деньги немалые, на мелкие же личные удовольствия добавляет из накопленных с Мишенькой «срэдств» и живёт себе до логичного конца в покое и тепле, в большой квадратной комнате с двумя окнами.
Обоюдному – да что там обоюдному! – тройственному счастью, казалось, не было предела: дядя Яша приобретал тихую, чистоплотную и ещё бодрую тётку вместо великовозрастного скандалиста с его вонючим мопедом и оглушительным транзистором; Семён отчаливал на свободную хату – води кого хошь! А Берта…
Берта, перетаскивая свои пожитки в большую и светлую комнату