Читать интересную книгу Берлинский этап - Вероника Тутенко

Платок вернулся за полночь вместе с растрёпанной Клавой, плюшкой Маруси и, разумеется, чёрными резиновыми сапогами, которые Зоя тщетно прятала в узел. Клава неизменно находила их под кроватью и уводила к очередному любовнику.

Нахалка что-то напевала под нос и никак не ожидала увидеть у самого своего курносого кулак.

— Ещё раз возьмёшь что-нибудь у меня или у девчонок…

— Хорошо, — рассыпалась заискивающим смехом Клава, и с тех пор ни у Нины, ни у Маруси ничего не брала, но-прежнему продолжила таскать из- под кровати у Зои сапоги.

Моряки пришли опять через неделю, в воскресенье.

Виктор положил на стол круг копчёной колбасы и торжественно поставил бутылку красного вина.

— Шикуем, — многозначительно присвистнула Клава.

На следующие выходные Виктор пришёл уже один. Целую зиму он баловал Нину и её соседок по комнате и колбасой, и халвой, и свежим маслом. Оказалось, Виктор возил в морскую часть продукты со склада.

— Серьёзно хлопец настроен, женится, — предрекала, поправляя съехавший с головы платок, Клава, но плохой оказалась предсказательницей: замуж Виктор Нину не звал, не пытался и приставать. Вёл себя предельно почтительно, а уж, чтобы слово плохое сказать, такое и представить себе было невозможно. Так и остался приятным воспоминанием.

Глава 14. Выше птиц

Зина-егоза вечно оставляла дверь открытой: входи, кто хочет, гуляйте сквозняки.

Да и сама ветерок, а не девушка — лёгкая, быстрая, голос звенит колокольчиком. Одно слово — «Зин-ка».

Зина жила на горочке над Волгой у судостроительного завода. Домик был настолько мал, что в него и не вместилась бы большая семья, и даже казалось — он, неказистый, хотя и вполне живописный, и есть одна- единственная причина того, что Зина у родителей единственная дочь. Души в ней они, конечно, не чаяли, любили до самозабвения.

Такой же безусловной безоговорочной любви неосознанно ждала красавица Зинаида и от окружающих её людей, домов, деревьев, даже пролетающих мимо птиц, которым дела нет до тех, кто на земле. Но и люди, и дома и деревья, и птицы, и даже гармонист Сергей Булашев, любимец всех девчонок, дарили Зине свою любовь.

Гармонисту, впрочем, она не отвечала взаимностью, хотя добра к нему была не меньше, чем к другим, и это особенно задевало щёголя.

«Ишь ты, цаца», — бессильно и громко язвил он вслед, но Зина только посмеивалась.

«Такого жениха, Зинка, гонишь от себя! — недоумевали подружки. — Ты приглядись: высокий, статный. Чем тебе не пара?»

Особо присматриваться даже не требовалось: худощавый, но сильный Сергей вымахал под самый потолок. Впрочем, потолки в бараке были низкие. Но парень, тем не менее, высокий, хороший и весёлый.

«Как раз моей Катюше пара», — улыбалась хозяйка квартиры, где Сергей снимал комнату.

Комната как раз-таки и была дочкина, но Катя работала где-то в другом городе, домой совсем не приезжала, только изредка писала письма, и Серёжа стал хозяйке вместо сына.

…Гармонь заиграла так рьяно, что звуки только успевали вылетать из мехов.

В такт завизжали девчонки. Нина стояла с сыном на руках в коридоре, в стороне от всеобщего веселья. На танцы она всегда приходила с Валериком, поэтому больше смотрела, как танцуют другие. Лишь иногда, когда на звуки гармони забредала любопытная пожилая уборщица, Нина перепоручала сына ей на полчаса.

Обижаться на судьбу повода, конечно же, не было. Кому — плясать до упада, кому — сына растить. Каждому своё.

Почему так яростно возликовала гармонь, стало ясно всем, кроме остановившейся на пороге девушки с задорным взглядом из-под чёлки. Она же вдруг, как ветер, подхватила Валерика на руки и стала кружить с ним в коридоре, вальсируя красиво, но не в такт. Также изящно вернула мальчонку растерявшейся матери.

— А вы что здесь одни стоите? Меня Зиной зовут.

Увлекла обоих за собой.

У Зины были светло-каштановые волосы до плеч и густая прямая непослушная челка, которая, как ни зачесывай — ни закалывай, — всё равно в глаза лезет. А глаза — широко и смело распахнутые, голубые, как море в штиль. Всё остальное в лице из-за этих голубых глаз — и прямой нос, и открытая улыбка уже не важно.

К этим глазам бы шёлковое голубое платье. Ну да Зина безразлична к женским штучкам. У комсомолки множество других, высоких целей. А разве светлое будущее, которое, может быть, уже совсем-совсем близко, не важнее, чем вскружить голову двум-трём десяткам кавалеров? Голову кавалерам Зина, конечно, кружила, но часто сама этого не замечая.

Гармонь страдала и радовалась, словно хотела сказать человеческим голосом:

«Эх, девка, оглянись, посмотри, какой парень глаз на тебя положил».

— Давай, Сережа, нашу, про целину! — по-комсомольски звонко приказала Зина гармонисту.

Песню эту пели теперь повсюду.

«Едут новосёлы по земле целинной», — затянула Зина.

«Эй ты, дорога длинная. Здравствуй, земля целинная. Скоро ль тебя увижу, свою любимую, в степном краю?» — подхватили десятки голосов.

Вбить колышек, водрузить флаг или безыскусно нацарапать перочинным ножиком «Здесь был Вася» — сакральный смысл один. Оставить след.

Не наследить, а именно оставить — так, чтоб было видно, ведь если следов оставлено уже слишком много, тогда и новые следы неотличимы.

«Эй, ты, дорога длинная. Здравствуй, земля целинная».

— Комсомолка- комсомолочка, скажи, зачем тебе новые земли? Разве плохо живётся тебе в отчем доме над рекой шириною, как море?

— Ах, молчи, зануда-лень! Не удержишь, глупый разум, не удержишь!

Танцев в бараке больше не было. Хозяйка, сдававшая Сергею квартиру, вызвала-таки дочь. Вскоре на их свадьбе кричали «Горько!», а барак остался без гармониста.

Зина стала часто приходить к Нине просто так, приносила Валерику конфеты.

Подруг у Зинаиды было много, но так чтоб закадычной — ни одной. Слишком много огня, даже страшно, как будто чуть-чуть — и сгорит, как костёр. Алый галстук как алая кровь. И других того гляди опалит.

Нина невольно восхищалась подругой. Такой бы, наверное, весёлой и полной светлый ожиданий, была и она, если б иначе сложилась судьба.

— Хочешь, секрет тебе один открою?

— Как хочешь, — не настаивала Нина, уже наперёд зная, что подруга расскажет ей это важное, сокровенное.

Зина достала из кармана простой белой блузки с комсомольской звездочкой на груди нательный медный крестик.

— А ты крещённая? — спросила она.

— Не знаю, — призналась Нина.

— Нина, а знаешь, о чём я сейчас подумала? Как жалко, что нам было так мало лет в войну. Мы смогли бы… я чувствую, я могла бы!.. мы могли бы совершить что-то такое!..

Зина замерла в каком-то возвышенном порыве, словно ей хотелось совершить что-то невозможное, то, что выше человеческих сил.

Нина покачала головой:

— Но ведь и без нас победили!

— Да! — весёлой грустью прозвенел голос Зины. — Но всё равно!.. Знать, что ты сражаешься, за родину, за Сталина! Нет! За Сталина… Я, наверное, недостаточно идейная. Или просто бесчувственная. Но ты знаешь, Нина, — шептала комсомолка сокровенное. — Помнишь тот день, когда умер Сталин?..

Нина помнила.

— Гудели заводы. Так страшно гудели… В нашу группу вошла Мария Сергеевна… преподаватель педагогики… такая торжественная и странная… «Дети, — сказала она, хотя никогда нас так не называла. — Сталин умер». И заплакала. И все заплакали. А я не могла. Понимаешь? Ни слезинки не могла из себя выжать. Я хотела разделить со всеми наше общее горе. И не могла! Не могла, понимаешь?

Нина очень хорошо понимала подругу.

— А ты знаешь, Зин, — вдруг ощутила она прилив какой-то особой доверительности к комсомолке. — Я ведь в Сталинских лагерях семь лет отмотала.

— Семь лет? — окинула комсомолка удивленным взглядом подругу. — Ой, извини… Извини! Что это я, в самом деле?

Зинаида неловко замолчала и, вздохнула.

— Нин, а я уезжаю на целину по комсомольской путевке.

— На какую целину?

— На целинную землю. Поехали со мной, — неожиданно предложила Зина.

— Как же я с тобой поеду? Ты же едешь по комсомольской путевке. Ты комсомолка, а я из заключения.

— А там всех вербуют. Наверное, и жильё дают. Что ты будешь скитаться по этим комнатам?

— У меня же ребенок.

— Там и с ребенком, и без детей — всех берут.

В распахнутую дверь заглянул вездесущий сторож дядя Витя.

— Уезжаешь что ли? — дядя Витя нервно подкрутил ус.

Тише станет улица без Зины, без её смеха и звенящего голоса.

— Уезжаю, дядь Вить, — радостным эхом отозвалась комсомолка.

— На целину, значит, едешь…

— На целину, — повторило радостное эхо Зининым голосом.

— Совсем ты себя не жалеешь, не любишь, девка, — покачал головой мужичок. Вздохнул. Что толку отговаривать? — Всё для других, для других. О женихах лучше б подумала. Вон какая красавица! Так и жизнь пройдёт…