Читать интересную книгу Семерка - Земовит Щерек

— Страстно бульон обожаю, страстно, — все повторял ксёндз Антони. — А потом свиные отбивнушки картофлибус!

— Какой еще «бус»[174]? — не понял Иероним.

— Эх, дурачок ты, Ирек, дурачок, — вздохнул Антони, и подмигнул тебе при этом.

Вот так вот братья и ворковали. О том, что Россия подтягивается и, не успеешь и глянуть, как атакует, что было предсказание, будто бы Польша станет великой в тяжкие времена, что все предсказатели, о которых в Церкви, по Радио Мария шепчут: отец Климушко, благославенный Бронислав Маркевич, отец Пио, даже святой Малахия — все они предсказывали, что Речь Посполита воцарится над народами, что противопоставит себя сатане и слугам его — а тут совсем ничего из того. Что ксёндз Антони чувствует себя обманутым всеми вещунами, но, с другой стороны, правительство ведь ничего и не делает, чтобы предсказания исполнялись, не вооружается, Речь Посполитую не укрепляет. Иероним Лыцор, в свою очередь, заверял, что как дойдет до вооруженного конфликта, то он сделает точно так, как на Украине, то есть: сам вооружит свох збуйцержов автоматами, купит им жилетки из кевлара, и направит на врага.

— Эх, дурачок ты, Ирек, дурачок, кого там твои збуйцержи защитят, — сказал Антони, и тебе подмигивает. «Ого!» — подумалось тебе.

— Так как, — спросил у тебя после двух-трех рюмок ксёндз Антони, — какие у вас там процедуры? Ну, у шляхты польской? Мы, оно-того, хотели с братом записаться.

— Ну, — отвечал ты, барабаня пальцами по столу, — процедуры имеются и такие, и сякие, но лично я верю, что Лыцоры пройдут их, как там москали говорят, «вперед и с песней», что ни говори, семья достойная, благородная, лично я, правда, посоветовал бы сменить в фамилии «о» на «а», чтобы было более очевидно, оно ведь «Лыцар» — всем понятно, что рыцарь, а «Лыцор» оно так, как вроде мужик хотел сказать «Лыцар»; а мужик же не скажет «пахота», а «похота», и не пойми, то ли на охоту идет, то ли мысли похотливые, но не про работу…

— Это ж наверняка во время того самого омужичивания и случилось, тот самый переход с «а» на «о», — сказал ксёндз Антони Иерониму — ни слишком громко, ни слишком тихо, то ли публично, то ли приватно, а Иероним покачал головой: и серьезно, и как-то с печалью.

— И поехать на Украину, приходские книги поднять…

— А шоб воны повыздыхалы! — обеспокоился ксёндз Антони.

— На Украину!? — скривился Иероним.

— А шоб мы знали конкретно, куда ехать? — скривился тут и Антони.

— Ну, — сказал ты, — естественно, если бумаги потерялись, а затеряться могли, поскольку там, говоря в общем, много чего утерялось («хе-хе-хе», — засмеялся Иероним; «хе-хе-хе», — засмеялся Антони), то достаточно провести определенную оплату на наш счет, и наши специализированные генеалоги уже займутся поисками вашего происхождения. Мы располагаем самыми новейшими технологиями, в том числе — исследованиями ДНК, и, раз уже об этом зашла речь, — тут тебя начало нести, — то мы можем сразу же взять образцы, вы чего-нибудь полижите, а я отвезу на экспертизу, он ж все знают, ин слюна веритас, что означает, известно, что в слюне больше всего частиц ДНК находится, вот только чего бы полизать…

— Может, ложечку? — подсказал Иероним.

— Нет, — сказал ты. — Нет, я знаю, — тут же предупредил возражения ты, — что ложечка чистая, но с точки зрения микроскопа и науки, так она не совсем даже чистая, и наши эксперты увидят на ложечке не только слюну или так называемую «саливу» аристократизированного объекта, но ведь и других, скажем профессионально — «объектов». И совсем не обязательно, что с голубой кровью.

— Эх, дурак же ты, Ирек, — сказал ксёндз Антони. — Ложечку лизать.

И так, раз тебе, и подмигнул. Даже, ты сам видел, Иероним побагровел. Но больше ничего.

— Так может, — осмотрелся Антони по столу, — вот эту вазочку. Может, вазочку полижем?

— И это плохо, до нее много людей дотрагивалось. Это должно быть, ну вы понимаете, более-менее асептичным… А кроме того, куда мне его спрятать, чтобы в транспорте не загрязнить?

— А пан знает, есть у меня такие, — ксёндз Антони, сунул руку в карман рыбацкой безрукавки, наброшенной на сутану, — картинки со святым Себастьяном. Для раздачи детям и всяким таким… Прямиком, проше пана, из типографийки. Муха не садилась. Можно сказать, хе-хе-хе, девственно чистые.

— О, — сказал ты, — тогда прошу приложиться язычками. И на экспертизочку!

Антони подал Иерониму картинку со святым Себастьяном, голым, мускулистым, связанным, как полагается в БДСМ, стрелами протыканным, раненным — каждый святой желает быть раненным, и оба брата высунули языки и начали Себастьяна облизывать.

— И пообильней, — поучал ты. — Чем обильней, тем лучше! Салива, салива! — не забывайте.

Ну эти два типа язычары свои мясистые спрятали, зачмокали, снова вытащили, слюна с них прямо капала, и тут из кухни вышел Калебасова со свиными отбивными на трех тарелках.

Глянь, а тут Лыцоры священные картинки лижут.

Он тут же тарелки на буфет как метнет, под фартук руку как сунул, мобилку как достал — и давай кино снимать, визжа при этом: «Ну, гады, вы у меня в руках, щас как пойду в приходский Интернет и всем покажу, как Лыцоры Себастьяну голенькое тело вылизывают, ах, сукины дети, вот это я вас подловил!»

А Лыцоров словно гром с ясного неба хрякнул. А ты, баран, загоготал.

Братья глянули один на другого с ненавистью, отбросили мокрых Себастьянов на белую скатерть. Сорвался Иероним с места, зацепив брюхом стол.

— А ну отдай сюда! Отдай! — заорал он Калебасовой.

Стол зашатался, ваза с супом горячим, паром исходящим, вылилась на ксёндза Антони, который завопил моржом раненным и на пол грохнулся, пытаясь вздохнуть.

— Отдай! Отдай! — Иероним уже схватил Калебаса, уже за горло того одной рукой схватил, второй пытаясь телефон из руки вырвать. — Ах ты, вошь! Вошь! — сопел толстяк.

— Сердце! Сердце! — визжал ксёндз Антони, ногами дергая, от горячего бульона всем телом паром исходя; заметил это Лыцор, пустил Калебасову, который, едва-едва вздохнув, после чего фартук с себя сорвал и выбежал из дома в тапочках. Иероним же на него и не глянул, только бросился ксёндза Антони спасать, сутану на груди расстегивать, искусственное дыхание делать, к биению сердца прислушиваться.

Только было уже поздно.

У ксёндза Антони глаза уже закатились, и дышать он перестал.

И глянул Иероним Лыцор на тебя, а глаза у него были бешенные.

— Это ты! — сказал он. — Это ты нас так подставил. И брата, гад, убил. Издевками своими. Ты, это ты!..

И как на ноги сорвется, и на тебя как кинется.

А ты обернулся — и в коридор.

«Ботинки!» — подумал, и давай их на ноги натягивать.

Лыцор тоже в коридор в носках выскочил, и он тоже обуваться бросился. И вот вы обуваетесь, глядя друг другу в глаза, ты с некоторым даже страхом, а он — с бешенством и печалью. Ты первым обулся — и в прыжке выскочил из дома, на ступеньки, а за тобой, слышишь — ба-бах!

Ты поворачиваешься, а Лыцор из твоего — ну ладно, веджминского, револьвера в тебя палит. Словно в бекаса!

Ты бросился в сторону костёла. Лыцор, сопя, за тобой.

«Тррах!» — новый выстрел.

«Это два выстрела, выходит, три патрона у него в барабане осталось, — подумал ты. Так еще ж пять добавочных».

Выбежал ты за костёл. «Где-то тут, — подумал ты, — должно кладбище быть, а на кладбище — люди. В конце концов, сегодня же Всех Усопших». Только нигде огня лампадок не видел, даже запаха стеарина в воздухе не чувствовал.

Вместо того ты увидел каменную стену с надписью: ГОЛГОФА. А над надписью — череп со скрещенными костями. «Пока что закрыто», — можно было прочитать накаляканные на картонке слова. «Просим прощения за затруднения, Голгофа строится, возводится здесь для вашего же удобства».

А ты склонился и прошел под монтажными лентами.

* * *

Ты шел. Едва-едва чего видел, вот только ночь — упрямо — наступить не желала. Никогда, крутилось в голове, никогда не видел ты такого долгого заката. Аллейка была узкой, каменистой, по обеим сторонам торчали какие-то святые, которых ты не мог идентифицировать. Потом ты посветил фонариком на какой-то памятник с громадным крестом — на нем был барельеф Великой Речи Посполитой, от моря до моря, с подписью: «Памяти Уничтоженной Польской Шляхты». А ты шел дальше.

— Ты где? — услышал ты за собой визг Лыцора. — Ты туда зашел? Зашел? Ох, как найду тебя, о, вот как найду тебя, эх, ежели тебя найду, хуй ты…

Ты же прошел мимо памятника Зарезанным Человеческим Эмбрионам, представляющий собой громадного, высотой метра в два окровавленного насцитуруса[175], а так же мимо Смоленского Памятника, в возведении которого, подумалось тебе, должен был принимать участие тот же самый архитектор или художник, которого Иероним привлекал при строительстве Замчища. Роль «туполева» исполнял жестяной самолет, снятый с какой-то карусели, с намалеванной характерной красно-белой полосой и надписью РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ ПОЛЬША. Из самолета высыпались куклы, одетые в двухчастные и трехчастные костюмчики. Вместо голов у кукол были прикреплены белые полистироловые шары, а уже к шарам приклеили фотографии тех людей, которые погибли в катастрофе.