Читать интересную книгу Книга имен - Жозе Сарамаго

Да, сеньор Жозе поправился, вернее, выздоровел, потому что за время болезни сильно похудел, хотя фельдшер регулярно доставлял ему хлеб и прочее пропитание, пусть и раз в сутки, но в количествах более чем достаточных для поддержания жизнедеятельности взрослого мужчины, не тратящего физических усилий. Однако следует учитывать, как разрушительно воздействуют лихорадка и повышенная потливость на жировые отложения, тем более если их, как в описываемом случае, и отложилось-то немного. В стенах Главного Архива Управления Записи Актов Гражданского Состояния не принято было отпускать замечания личного характера, особенно связанные с состоянием здоровья, а потому худоба и изнуренный вид сеньора Жозе не вызвали никаких комментариев со стороны его коллег и начальников, комментариев, непременно следует добавить, облеченных в слова, поскольку обращенные к нему взгляды достаточно красноречиво выражали общее для всех снисходительное и сдержанное сострадание, которое человек посторонний, не знакомый с обычаями данного ведомства, совершенно ошибочно истолковал бы как полнейшее безразличие. Для того чтобы изъяснить, до чего же заботит его многодневное отсутствие на службе, сеньор Жозе самым первым оказался в начале рабочего дня у дверей Архива ожидая появления нового зама, на коего по должности были возложены обязанности как отпирать их утром, так и запирать вечером. Инструмент, исполнявший эту операцию, был всего лишь неказистой бледной копией настоящего ключа, а тот, истинный шедевр барочного искусства, некогда созданный резчиком, хранился в качестве материального символа власти у хранителя, который, впрочем, никогда им не пользовался, потому ли, что его, чересчур увесистый и украшенный замысловатыми завитушками, трудно было носить в кармане, или потому, что в соответствии с неписаными, но с давних пор действующими правилами субординации и иерархии обязан был входить в здание последним. И вообще, одной из многих тайн Главного Архива, тайны, раскрытием которой в самом деле стоило бы заняться, если бы история сеньора Жозе и неизвестной женщины не приковывала к себе безраздельно все наше внимание, было то, каким непостижимым образом сотрудники ведомства, несмотря на терзающие город пробки, умудряются всегда появляться на службе в одном и том же нерушимом и неизменном порядке — сначала, вне зависимости от выслуги лет, младшие делопроизводители, за ними — второй зам, отпирающий дверь, за ним, по старшинству, — делопроизводители старшие, за ними — первый зам, а уж за ним — хранитель, который приходит, когда сочтет нужным, и никому в этом отчета не дает. Ну, это так, к сведению.

Снисходительное сочувствие, встретившее, как уже было сказано, возвращение сеньора Жозе в строй, ощущалось вплоть до той минуты, когда через полчаса после начала рабочего дня в Архив вошел шеф, а вслед за тем мгновенно сменилось завистью, вполне, в конце концов, объяснимой и понятной, но, по счастью, не выраженной словами или деяниями. Зная о душе человеческой то, что мы о ней знаем, хоть и не можем похвастаться, будто знаем все, скажем, что иного не следовало и ожидать. Еще за несколько дней до этого пошли, побежали по углам и закоулкам Главного Архива слухи, пополз шепоток о том, что шеф как-то очень уж близко к сердцу принял болезнь сеньора Жозе, и так близко, что распорядился доставлять ему на дом еду, и сам, однажды по крайней мере, навестил его, да притом — в рабочее время, у всех на виду, и неизвестно еще, не повторил ли он свой визит. И нетрудно вообразить себе, какое смятение охватило весь личный и наличный состав сотрудников, безотносительно к их рангу и служебному положению, когда шеф, прежде чем пройти к своему столу, замедлил шаг возле сеньора Жозе и осведомился, вполне ли тот оправился от недомогания. Смятение было тем более ошеломительным, что у всех еще свежо было в памяти, как не очень давно подобный эпизод уже имел место и шеф спрашивал тогда у сеньора Жозе, избавился ли тот от своей бессонницы, словно бы бессонница сеньора Жозе имела для нормального функционирования Главного Архива значение судьбоносное, была вопросом жизни и смерти. Не веря своим ушам, сотрудники внимали абсурдной со всех точек зрения беседе на равных, когда сеньор Жозе благодарил шефа за внимание и заботу, дойдя уж и до того, что открытым текстом упомянул о присылке еды, каковое упоминание в их чопорной среде звучало грубо, чтобы не сказать — непристойно, шеф же объяснял, что никак не мог оставить своего подчиненного на произвол злой судьбы холостяка, которому никто не подаст чашку бульона и не отогнет поверх одеяла край простыни: Плохо, сеньор Жозе, торжественно провозглашал он, водить компанию с одиночеством, необоримые искушения, великие печали и роковые ошибки проистекают почти всегда оттого, что человек остается один, без дружеского участия и возможности получить добрый совет, когда что-либо смущает нашу душу сильней, чем всегда. Не могу с полным правом сказать, что предаюсь печалям как таковым, ответствовал сеньор Жозе, просто я, быть может, по натуре несколько склонен к меланхолии, но это ведь не порок, что же до искушений, то, гм, и по возрасту, и по достатку я от них избавлен, а иными словами, если бы они меня одолевали, я легко бы их одолел. Ну хорошо, а ошибки. Вы имеете в виду упущения по службе. Я имею в виду ошибки вообще, а служба, что ж служба, она их допускает, она их рано или поздно и исправляет. Я никогда никому не причинял зла, по крайней мере осознанно, вот все, что я могу сказать. Ну а в отношении себя самого. Таких я, надо полагать, наделал немало, потому вот и остался один. Чтобы совершать новые. Только те, что порождены одиночеством, и сеньор Жозе, поднявшийся, как полагается, при появлении начальника, почувствовал внезапно, что ноги у него ослабели, а испарина волной накрыла все тело. Он побледнел, дрожащими руками зашарил по столешнице в поисках опоры, но ее оказалось недостаточно, и пришлось опуститься на стул, пробормотав: Прощу прощения. Шеф несколько секунд разглядывал его с непроницаемым лицом, а потом направился к своему столу. Подозвал к себе зама, отвечавшего за участок, на котором трудился сеньор Жозе, какое-то распоряжение отдал ему вполголоса, а вслух добавил: Не расписывать, и это означало, что сию минуту полученные замом инструкции, касающиеся одного из младших делопроизводителей, должны быть, вопреки правилам, обычаям и традиции, не спущены вниз, но выполнены им самим. Иерархическая цепь безбожно расклепалась еще раньше, когда шеф велел этому же самому заму отнести сеньору Жозе лекарства, но тогда это можно было объяснить опасениями, что рядовой сотрудник не справится должным образом с поручением, состоявшим, главным образом, не в том, чтобы доставить таблетки от гриппа, а в том, чтобы по возможности внимательно осмотреть жилище и потом доложить об увиденном. Оный сотрудник не увидел бы ничего необычного во влажном пятне на полу и, объяснив его появление зимним временем года или его, пятна то есть, внутренними причинами, на формуляры же у изголовья внимания не обратив вовсе, воротился бы в Архив с сознанием выполненного долга и готовностью отрапортовать: Все нормально. Тут надо заметить, что оба зама и этот второй — в особенности, благо был непосредственно вовлечен в процесс и призван активно в нем участвовать, догадывались, что шеф руководствуется в своих действиях определенной целью, некой стратагемой и неведомой центральной идеей. В чем она, идея эта, заключается и какова цель, они представить себе не могли, но как люди опытные и хорошо знающие, что представляет собой их начальник, шеф и хранитель, отчетливо сознавали, что все его слова и деяния направлены на достижение определенного результата, а сеньор Жозе, собственной ли волей, волей случая или стечением обстоятельств ставший у него на пути, либо послужил ему просто орудием, неосмысленным, но полезным, либо оказался неожиданной и не менее удивительной причиной всей затеи. Вот из-за того-то, что обоснования поступков были столь противоположны, а чувства — столь противоречивы, и получилось, что переданный сеньору Жозе приказ гораздо больше напоминал просьбу, с коей обратился к нему хранитель, нежели те ясные, не допускающие двоякого толкования инструкции, которые и были даны на самом деле. Сеньор Жозе, сказал зам, шеф склоняется к тому мнению, что вы еще недостаточно окрепли, чтобы выйти на работу, сами видите — недавно лишились чувств. Ничего подобного, я не лишился чувств, не упал в обморок, это была мимолетная слабость. Слабость или обморок, моментальная или длительная, но интересы Главного Архива требуют, чтобы вы полностью оправились от своего недомогания и восстановили здоровье. Я по возможности буду работать сидя и за несколько дней войду в форму. Шеф полагает, что вам бы стоило взять небольшой отпуск, ну, не трехнедельный, разумеется, но дней десять-двенадцать, будете правильно питаться, отдыхать, понемножку гулять по городу, в парках, в садах, там сейчас как раз высаживают розы, и тогда-то уж восстановитесь как следует, и мы вас не узнаем, когда вернетесь. Сеньор Жозе поглядел на зама испуганно — в самом деле, не ведут с младшими делопроизводителями таких разговоров, и было в них что-то постыдное. Ясно, шеф хочет, чтобы он взял отпуск, что уже само по себе интриговало, но, словно этого было мало, выказывал необычную, непомерную заботу о его здоровье. И в стенах Главного Архива, где график отпусков всегда был выверен до миллиметра с тем, дабы на основании многообразных факторов и соображений, ведомых одному лишь хранителю, справедливо распределить время, ежегодно отпускаемое для отдыха, досуга и блаженной праздности, опять же не водилось такого, чтобы в нарушение столь тщательно разработанного плана отпусков на текущий год шеф отправлял младшего делопроизводителя ни больше ни меньше как отдыхать — случай невиданный. Сеньор Жозе, по лицу было видно, смешался. Спиною он ощущал озадаченные взгляды сослуживцев, замечал растущее нетерпение зама, которому его колебания должны были казаться лишенными всяких резонов, равно как и почвы, и готов уж был произнести: Слушаюсь, и просто-напросто повиноваться приказу, как вдруг все лицо его осветилось, ибо его только сейчас осенило, что будут значить для него десять дней нежданной свободы, десять дней, которые он, освободясь от ярма службы, от ее неукоснительного распорядка, сможет употребить на розыски, какие там сады и парки, какое восстановление, в вечной славе пусть воссияет тот, кто выдумал грипп, и потому сеньор Жозе улыбался, произнося: Слушаюсь, и следовало быть сдержанным в проявлении чувств, неизвестно ведь, как представит дело зам, что он скажет шефу: По моему мнению, он отреагировал как-то странно, поначалу, мне показалось, был не то раздосадован, не то плохо улавливал смысл моих слов, а потом вдруг — как будто получил главный выигрыш в лотерею, переменился прямо на глазах и неузнаваемо. У вас есть сведения о том, что он играет. Нет, этот оборот я употребил так, для сравнения. Меж тем сеньор Жозе уже говорил заму: Мне и в самом деле как-то не по себе, я должен поблагодарить сеньора хранителя. Я передам ему вашу признательность. Полагаю, что лучше сделать это лично. Вам очень хорошо известно, что у нас это не принято. Но принимая во внимание исключительность случая, и, произнеся эти слова, с бюрократической точки зрения более чем уместные, сеньор Жозе повернул голову туда, где сидел шеф, никак не ожидая, что тот смотрит в его сторону, и еще менее — что догадывается, о чем идет разговор, однако же обе неожиданности немедля подтвердились отрывистым, одновременно и властным, и досадливым мановением руки, означавшим: Довольно расшаркиваться, делайте, что вам говорят, и ступайте домой.