Читать интересную книгу Статьи из журнала «Компания» - Дмитрий Быков

Абрамович вовремя избрался в Государственную Думу. Этим он показал, что бизнес должен озаботиться государственной проблематикой. В Государственной Думе он молчал. Этим показал, что заботиться о ней следует молча, не афишируя заботы и не вступая в лишние дискуссии. В какой-то момент Абрамович продал «Сибнефть», что было вовсе уж недвусмысленным сигналом, и отчалил в Англию, где активно поддерживает спорт. Нужны ли комментарии? Они совершенно излишни.

Тот факт, что Абрамович несколько раз появился на публике с брюнеткой Дашей Жуковой, может быть расценен по-разному. Система сигналов, подаваемых через него крупному бизнесу, довольно сложна. Даша Жукова, причем брюнетка, — это сигнал. Это значит, наверное, что крупному бизнесу пора переориентироваться на поддержку вице-премьера Жукова, что он-то и есть преемник, «темная лошадка» (потому что брюнетка). А тот факт, что брюнетке Жуковой 23 года и что она бывшая невеста теннисиста, подчеркивает, что с 23 марта 2008 года все в России будет как при главном кремлевском теннисисте, чье имя все помнят и так.

Но эти тонкости понимаем мы с вами. А падкая на сенсации британская пресса все еще думает, что у него что-то в семье не в порядке. Символы не разводятся, леди и джентльмены. Если его и в самом деле разведут, это будет для российского бизнеса слишком страшным сигналом. Так что пока к вам не хлынули толпы олигархов, опасающихся разводки, можете быть уверены: у Романа с Ириной все тип-топ.

20 октября 2006 года 

№ 39(435), 23 октября 2006 года

Песочные часы

Москва вышла на первое место в мире по темпам строительства — в том числе жилищного. Она обогнала Шанхай, Пекин и Дубаи. Столичная недвижимость дорожает рекордными темпами. Все эти данные Юрий Лужков озвучил в Баварии на открытии выставки Expo Real 2006. Баварский министр экономики Эрвин Хубер кисло сострил, что будь у него пара свободных миллионов, он бы вложил их в московскую недвижимость. Если бы он вложил в нее сколько было, но лет пять назад — сегодня у него точно была бы пара свободных миллионов.

Но дивно молвить — в этом самом строящемся городе мира решительно негде жить. Десятки тысяч московских семей отчаялись купить квартиры. Москвичи не рожают, потому что некуда селить детей и ставить кроватки. Все, кто копил на квартиру, срочно ищут другой объект инвестиций: машина, дача, на худой конец, квартира в Нью-Йорке. Там значительно дешевле. Тысячи квадратных километров жилья скупаются впрок, пустуют в ожидании владельца, приберегаются на черный день. Московская экономика похожа на огромные песочные часы. Сверху — бесквартирные москвичи, огромная, искусственно раздутая толпа представителей среднего класса, ютящихся в хрущевках или малогабаритках. Снизу — такое же гигантское количество пустой или неиспользуемой площади. А между ними — узкая горловина, протиснуться в которую почти нет шанса.

Ничего парадоксального в этом нет. Главный, фундаментальнейший принцип российской экономики — и культуры, и общественной жизни — заключается именно в неравномерности пустот и густот, как называл это философ Дмитрий Панин. На одном полюсе — чудовищный, до неприличия перегретый избыток. На другом — такой же вопиющий недостаток. Сделать из песочных часов обычный ровный цилиндр, конечно, можно. Но скучно. И вдобавок исчезнет единственный двигатель российской истории. Никаких других у нее нет. Часы переворачиваются, но формы не меняют.

Только в России возможна ситуация, при которой экономика пухнет от денег, а население — от голода. Только у нас возможен такой разброс — между фантастическим уровнем науки и катастрофическим положением среднего образования (про высшее, насквозь коррумпированное, и не говорю). На полюсах отечественной политики кипят страсти — но середина мертвенно инертна, и эта страстность с этой инертностью каким-то роковым образом связаны. Иными словами, универсальная модель любого российского явления — именно сочетание крайностей, и когда эти крайности достигнут некоего предела, вся конструкция перевернется в очередной раз. Но никак принципиально не изменится.

А для того чтобы этот вечный двигатель работал, должен соблюдаться один-единственный закон: все в России должно принадлежать не тем, кому это нужно. Жилье должно принадлежать тем, у кого его навалом, — а не тем, кто впятером ютится в крошечной «двушке». Стабфонд должен находиться в ведении тех, кто категорически не умеет им распоряжаться и вообще не представляет, что с ним делать, — а не тем, кто мог бы вложить его в дело. Доступ к высшему образованию, классическому балету и лицензионному кино должен быть не у среднего интеллигента, которому все это необходимо как воздух, — а у тех, для кого между «Де Бирс» и Дебюсси нет никакой разницы. Иными словами, воздух должен доставаться рыбам, а вода и водоросли — млекопитающим. И это залог того, что однажды они поменяются местами. А никакой другой динамики у нас нет.

Что самое интересное, эта модель воспроизводится в российском обществе при любой формации. Значит, зачем-то это нужно. Одного только не понимаю — кайф-то в чем?

А вот в миг переворота как раз и кайф. Думаю, ради него, как многодневное ухаживание ради минутного оргазма, все и затевается. Одна беда — ждать его долго, да и пролетает он быстро.

27 октября 2006 года

№ 40(436), 30 октября 2006 года

Погром-трава

Когда вы читаете эту колонку, так называемый правый марш уже прошел — подпольно или легально, с испуганного разрешения властей или вопреки испуганному же запрету. Московский мэр уже прошел меж двух огней — обеспечил порядок в столице и притом не поссорился с фашистами. Или не прошел, и это стало закатом его карьеры. Но дело не в этом конкретном марше и его следствиях. Дело в его причинах и механизме их самовоспроизводства.

Миф об изначальной склонности русского народа к погрому и ксенофобии не выдерживает ровно никакой критики — хотя бы потому, что сам является примером ксенофобии. Это на Западе дураки могут верить, будто русские от рождения склонны к национальной нетерпимости. Русские демонстрируют чудеса долготерпения решительно во всех областях жизни — и это как раз не очень хорошо, потому что является следствием безразличия и лени, а вовсе не доброты и кротости. Фашизм растет не там, где для него есть все экономические условия (в девяностых условия были, а фашизма не было). И даже не там, где нашествие восточных гостей угрожает трудоустройству коренного населения (в Европе нашествие есть, а фашизма нет). Материальные предпосылки тут вообще ни при чем. Фашизм — торжество самой примитивной, самой пещерной идеологии. Еще более простой, чем коммунистическая, потому что она основана уже не на классовом признаке (все-таки, согласитесь, приобретенном), а на самом грубом, расовом. И эта простота, в отличие от сложных культурных растений, первой пробивается на поле, которое не возделывают.

А у нас его не возделывали. За двадцать лет страна не получила внятной идеологии. Либералы не смогли предложить ничего, кроме «достойной жизни» и глумления над любыми вертикальными иерархиями. Сегодня и общественные дискуссии прекращены, так что политическая культура общества рухнула ниже самого плоского плинтуса. Если поле не обрабатывается — оно зарастает. Так уже было в семнадцатом, когда верхи не могли предложить ничего, кроме пресловутой верности царю и Отечеству, а интеллигентов, призванных вырабатывать общественную мораль, вытеснили в глухую оппозицию воровством и тупостью тогдашних менеджеров Империи. Когда политики нет в парламенте, она начинает делаться на улицах. Если оппозиция насаждается сверху, снизу нарастает пьяный матрос или нынешний его скиноголовый аналог.

Сегодня мы расплачиваемся за то, что в политику и, главное, идеологию толпой хлынули пиарщики, выходцы из бизнеса, решившие (или это их наниматели так решили?), что выстроить философию нового государства так же просто, как вычислить таргет-группу нового продукта. Они стали подходить к идеологии ровно с теми же мерками, выбрасывая на рынок пустые слоганы и ничего не значащие тезисы. Они стали формировать партии так же, как складывают бизнес-альянсы. Они объявили радикалами всех, у кого были хоть какие-то убеждения. И вместо поля, на котором сосуществуют разные, но одинаково культурные злаки, мы получили дикое пространство, заросшее лебедой и крапивой, и пропалывать все это уже бессмысленно. Правда, у нас сейчас намерены прибегнуть к травобою, выжигающему все — и репьи, и остатки картошки. Решение мудрое и, главное, традиционное. При этом репью, как всегда, ничего не сделается, а картошки не станет, но видимость борьбы с сорняками будет налицо — зацени, Европа!

Что надо было делать? Не бояться дискуссий, учиться называть вещи своими именами, не допускать двойной морали во власти, не пускать копирайтеров в политику, меньше воровать, не считать свой народ быдлом. Да чего уж теперь. Вы взвешены и найдены легкими, а на поле вашем вовсю прорастают деревянные солдаты. Которые в свой час растопчут и вас, демократы вы мои суверенные.