Читать интересную книгу Реконструкторы (сборник) - Илья Тё

Гул тем временем достиг своего наивысшего пика – своей свистящей, разрезающей уши, заключительной ноты, такой знакомой мне по прошлым прыжкам. И это значило – у нас с Авророй счет пошел уже на мгновения.

– Значит так, – проорал в гермошлеме чуть сиплый голос руководителя ЦУП. – К старту готовы? Прекрасно. Напоминаю ещё раз. Аппарат пойдет в небо на автомате. Вам нужно только пережить перегрузку и не сдохнуть раньше, чем я велю. Как только пройдете уровень стратосферы, датчик высоты выдаст сигнал. Автоматически. После этого вы вручную срываете люк и по очереди, я повторяю, по очереди, выпрыгиваете с парашютом. Примерно минуту идете в свободном падении, затем раскроется парашют и скорость падения начнет замедляться. Цель задания, таким образом, – подняться на сто километров, прыгнуть и приземлиться в заданной точке живыми. Вы слышите, черти? В заданной точке живыми – это приказ! Голованы из расчетного подсчитали, что падать из космоса каждый из вас будет примерно семь с половиной минут. Вы уж их как-нибудь переживите, а то у нас мало осталось нормальных парашютистов. Вопросы есть?

– Семен Палыч, – подал голос Аврора, пытаясь шуткою, как и я, отогнать липкий холод от немеющих в ужасе позвонков, – а вот ежели мы из космоса будем падать, так может мы теперь космонавты? Может нам теперь по звезде дадут, аки Гагарину?

– Хрен ты, а не космонавт, рожа молдованская, – просипел в гермошлеме ЦУП. – Вы из космоса будете именно падать, а вовсе там не летать. В минобороны нужно точно знать, с какой высоты, бойцы могут прыгать с парашютом десантируясь на вражескую территорию, и с какой не могут. Орать об этом по всем каналам никто не станет. Понятно вам, товарищи испытатели?

– Так точно, товарищ генерал-майор!

– Да вы не волнуйтесь, – смягчился вдруг грозный голос в наушниках, – с таким опытом прыжков как у вас, пролетите как мухи, ей богу. Ромик, ты че молчишь?

– А у меня нет вопросов, товарищ генерал-майор. Партия сказала «надо», комсомол ответил…

– Все! – отрубил генерал. – Валяйте, черти, время на старт.

В следующую секунду он отключился, аппарат дрогнул всем своим стальным телом, как будто загнанное животное от заряда картечи в бок, и мы с Авророй действительно стали «валять», вернее валяться на своих креслах, со скипом сжимая зубы, чтобы не заорать. Окружающий воздух вдруг стал массивнее чугуна, нечто ужасное вдавило меня в жесткое стартовое сиденье, будто втоптав в него сапогом. Один техник рассказывал мне, что технология таких стартов пока не отработана, всё оборудование – экспериментальное, и перегрузки рассчитаны лишь приблизительно и примерно. Это потом, спустя месяцы, космонавты на орбитальных станциях будут махать руками в телевизионные камеры и улыбаться Стране Советов. А чтоб они улыбались, есть мы – безумные крысы для опытов и для рывков.

Где-то слева, Аврора смеется от предвкушения подвига или стенает от раздирающей ребра боли – я не могу разобрать. Наверняка смеется, ведь от боли он не кричит никогда. И только красная, жуткая, почти кумачового цвета кровь, такая яркая в заливающих мир лучах света, плещет из его носа жирными кривыми потоками.

Мы поднимаемся вверх. Сначала медленно, затем быстрей и быстрей. Иллюминаторов нет, они нам и не нужны. Мы с Авророй старые птицы, и сверлили собой небеса уже больше тысячи раз. Скажу вам – нечего там смотреть. Смотрите внизу, на земле. Я опускаю веки, и лица жены и дочки проплывают передо мной. Сегодня, как и всегда, семья не хотела меня отпускать. Но я опять отшутился: мол, что вы, обычный рабочий день. «Сегодня прыгаешь?» – спросила меня жена, как будто чувствуя мой подсознательный, тщательно скрытый, подавленный волей страх. «Всегда!» – подмигнул ей я и в губы поцеловал.

Кровь скользит по губам Авроры, а из жерл ракетоносителя вниз исторгается пламя. От нас сейчас ничего не зависит, думаем мы. Думаем вместе, одновременно – мой верный Аврора и я. Поднимемся – хорошо, но если что-то сорвется, то сдохнем наверняка. Из стратосферы нет выхода, кроме того, которым мы попытаемся сейчас спасти свои жизни. Вот это и есть наша вера, наш гимн, наш священный догмат. Если выживем, будем жить, а если не выживем – к черту! «Фатализм? Стоицизм? Мистицизм?» – Часто спрашивали меня на земле. О нет, отвечал я им, это всего лишь привычка.

Наконец датчик щелкает, и я открываю глаза. Связи с ЦУПом нет на такой высоте, да и не о чем говорить – «вручную срываете люк, приземляетесь в заданной точке».

Я отстегиваю ремни, и тело парит над сиденьем. Вокруг уже царит невесомость. Аврора кивает – давай! Я подплываю к крышке и, зацепившись ногами за специально встроенные уступы, до упора выворачиваю рычаг. Крышка внезапно срывается, и бешенный рывок воздуха выстреливает мной из кабины…

Спустя секунду я вновь открываю глаза. Шлем заливает рвота, затылок ужасно саднит. Там, внизу, кто-то сделал маленькую ошибку – это ясно теперь как день. Очень глупо так умирать, решаю я, и пытаюсь осмотреться вокруг.

Мир неистово вертится, обегая мой шлем по кругу, однако повсюду я вижу одно и то же – куски и части бездонных, серых, безграничных, враждебных небес. Они сливаются в моих глазах в сплошной стеклянный неистово закрученный калейдоскоп. Земли не видно, но через семь с половиной минут, она врежется в меня как снаряд – это единственное, что я знаю наверняка. Ужасно саднит рука, видимо, сломана рывком ветра. Она не слушается меня, и каждое движение мускулов отдает жутким спазмом по всему телу, как будто уколом шпильки отдаваясь в самом мозгу.

Жутким усилием, я концентрируюсь, и всё же заставляю свои конечности повиноваться моей почти обезумевшей воле. Я выпрямляюсь в стойку ныряльщика и мельтешение мира медленно замедляется, сменяясь стремительным, но в то же время плавным скольжением сквозь толщи облачной рвани.

Но температура растет. Воздух бешено трет мне бока. И кажется – я весь горю, как грешник, в глубине преисподней. Я поднимаю взгляд вверх, но матерюсь и зажмуриваюсь – мои ноги окутаны алым маревом, сыплют искрами, как крутящаяся фреза. Всего семь с половиной минут, успокаиваю я себя. Господь Всемогущий, пусть скафандр мой выдержит это!

И вот, наконец, впереди показывается земля. Она падает мне на голову резко, будто прыгнув из-за угла. Туман облаков расступается и твердь рушиться на меня тысячетонной стеной…

Следует страшный рывок – это раскрывается парашют.

Я не сдерживаюсь и кричу от нечеловеческой боли. Мне кажется, позвоночник мой порван, плечи вывернуты на изнанку, а сломанная рука, падает вниз отдельно от остального меня.

Удар.

Когда сознание возвращается, я слышу, как жужжит вертолёт.

Семен Палыч склоняется надо мной.

– Жив, жив! – Причитает он. – Молодчина, Ромик, какой же ты молодчина!

Сильные руки медиков, срывают с меня тесный шлем и плотная, остывшая рвота, медленно сползает по моей шее и моим бледным щекам. Из опыта я понимаю, что прошел уже как минимум час. Я лежу на земле, всё ещё привязанный к парашюту, не чувствуя обваренных ног. От обугленных стоп цвета сажи, простирается борозда, – это след от моей посадки… А вокруг простирается степь. Ковыль шевелится как вода, волна за волной, бурунами и валами.

– Что Аврора? – хрипит мое горло.

Генерал мрачно качает мне головой.

– Мертв, – отвечает он твердо. – Мои голованы ошиблись. Сила воздушной пробки оказалась выше расчетной. А может, давление на такой высоте было сегодня другим. Мы думаем, что при выходе из аппарата, он ударился головой о проем. Компенсаторы выдержали, конечно, ведь удар был не сильным. Но в стекле шлема мы нашли микротрещину, толщиной с человеческий волос. Аврора умер мгновенно, как только разряженный воздух коснулся его лица.

Я киваю. Я всё понимаю. Обычный рабочий день.

* * *

Спустя тридцать лет, рано утром, когда тьма ещё правит, но уже готовится отступать, я выхожу на крыльцо своей старой хрущевки в Вологде и смотрю в черные, бездонные небеса. Сейчас там пусто и тихо, как в глинобитном колодце посреди выжженой джезказганской пустыни. Звезд нет – они уже не горят. Ладонью, испещренной морщинами, я провожу по пергаментной лысине и остаткам седых волос.

Полуслепые глаза мои отрываются от небес и опускаются вниз, к земле. Они смотрят вокруг – на окружающий меня глупый, суетливый, копошащийся в грязи мир.

Мимо проскальзывает дочь. Красавица, если подумать. Она презрительно смотрит на меня – старого инвалида с ничтожной пенсией, и садиться в угловатую иномарку, которая увозит её в Москву.

Там в Москве, полгода назад какой-то подонок объявил о развале Союза. И в благодатной Молдавии, где похоронен мой бесстрашный Аврора, сейчас другая страна. В каком-то смысле, повезло только нашему генералу – он скончался с инфарктом точно в восемьдесят шестом…

Зачем мы делали это, размышляю я иногда? Ваяли державу, верили, не жалели здоровья, молодости, семейного счастья и даже жизни самой? Ради этого – нищих пенсий, убогих квартирок и подержанных иномарок, увозящих от нас дочерей?