Читать интересную книгу Карма несказанных слов - Евгения Горская

К обеду все намеченное было сделано: окна и пол вымыты, комнаты проветрены, а все остальное можно будет сделать потом. Мама называла это «в рабочем порядке». Дом был большой, двухэтажный, и убрать его сразу целиком невозможно. Можно было попросить помочь кого-то из местных – в находившейся рядом деревне Кустарево Лена знала почти всех жителей, но тетя решительно не признавала чужого труда, считая, что каждый обязан обслуживать себя сам.

Сергей тоже пытался заняться уборкой, но на самом деле только мешал Лене, и тогда, обнаружив в сарае инструменты, он занялся более мужским делом: починил перила крыльца и давно шатающуюся ступеньку.

Как раз когда Лена закончила возиться и поняла, что здорово устала, пришла заплаканная Нина Ивановна.

– Мне вчера Ирка позвонила, хорошо хоть на это ума хватило. Говорит, Дмитрий Михайлович как утром уехал, так его и нет до сих пор. И не звонит. Не могу ли я за ним присмотреть? Да я всю жизнь только и делаю, что за ним присматриваю…

– Как он? – Лена все утро порывалась сходить к соседу и останавливала себя – она прекрасно помнила, как не хочется в горе никого видеть, даже самых близких.

Нина Ивановна только махнула рукой – плохо.

– Как все случилось, Леночка, ты не знаешь?

– Не знаю. Мне Дмитрий Михайлович позвонил вчера утром, и я ушла с работы. Какая тут работа? – Лена зажгла плиту и поставила чайник.

– Тебе позвонил, а мне нет, – заплакала Нина Ивановна. – Как будто я чужая совсем. Хорошо, тетка твоя сообщила, а то бы я и не знала ничего.

– Не обижайтесь. Ему не до звонков было. Да он знал, что мы вам сразу сообщим.

Нина Ивановна опять махнула рукой.

– И сейчас ничего толком не сказал, только что нашел ее утром, а умерла она во сне. Вроде бы она много снотворного выпила. Диме следователь звонил, я слышала. Раньше-то она никаких лекарств не признавала. Только аспирин, если температура, да цитрамон, когда голова болит. Может, если бы снотворного не пила, проснулась бы, когда сердце прихватило. Лекарство бы какое приняла или «Скорую» вызвала…

– Она умерла от сердечного приступа?

– Не знаю. Наверное. У нее ведь и мать совсем молодой умерла. Да какая теперь разница? Не вернешь ее…

– Обедать с нами будете, Нина Ивановна?

– Нет, спасибо, пойду домой.

– Может, хоть чаю? У меня чай хороший, вы такой любите.

– Нет, Леночка, ничего не хочу. – Нина Ивановна тяжело поднялась со стула.

Со среды, когда Лена видела ее в последний раз, она постарела на несколько лет.

– Выпить хочешь? – спросил Дмитрий Михайлович, когда Лена поднялась на террасу соседского дома.

Как давно она здесь не была… С тех пор как Дмитрий Михайлович женился, Лена почти не бывала в этом доме. Это совсем давно, в детстве, она знала здесь каждый закуток.

– Хочу, – неожиданно для себя ответила Лена.

– Ну тогда возьми в буфете рюмку.

Дмитрий Михайлович отправился в комнату и вернулся с бутылкой мартини.

– Ты одна?

– С… другом.

Он повернулся, налил ей мартини и внимательно посмотрел на нее.

– С тем самым, которого ты познакомила с Ирой?

Он видел, что она растерялась, не поняла, о каком знакомстве идет речь, а потом, вспомнив, кивнула. «Ленка демонстрировала нового ухажера», – сказала тогда Ирина. Значит… никакого знакомства не было? Они случайно столкнулись в ресторане?

– Расскажи-ка мне все, что знаешь, – попросил сосед, опять усаживаясь в кресло. – Все, что у вас произошло. В институте.

Лена поискала глазами маленькую скамеечку, она раньше стояла около старого дубового буфета, и Лена всегда садилась на нее, когда приходила сюда. Как ни странно, скамеечка оказалась на своем месте, Лена подвинула ее и устроилась напротив Дмитрия Михайловича. Как когда-то в детстве.

– Я знаю немного…

Она задумалась ненадолго и рассказала, стараясь ничего не упустить и не повторяться, как пропали приборы, как она оказалась втянута в эту историю и как нашла два прибора в черном закутке. Она рассказала даже о том, как они с Люсей ездили к дому Пахомова и видели там компьютерщика Магулова. Рассказывать было неловко, но она все-таки решилась. Если Нонну убили, важна может быть каждая мелочь. Рассказала, как Люся разговаривала с сестрой погибшего парня.

Они помолчали. Он уже забыл, как легко молчать с Леной.

– Я должен тебе кое-что отдать. Нонна завещала тебе вот это.

Он полез в буфет, достал оттуда деревянную шкатулку, открыл крышку, и Лена ахнула. В шкатулке лежали три броши, усыпанные бриллиантами, рубинами и изумрудами, и кольцо с крупным бриллиантом. Тяжелые старинные украшения, уместные разве что для дворянского собрания.

– Это еще не все. Остальное потом соберу.

– Красота какая! Ты мне их раньше никогда не показывал.

– Это прабабкины. Как мы ни бедствовали, как ни голодали, а их не продали. Бери.

Вчера в старой родительской квартире он, сам не зная зачем, выдвигал ящики буфетов, открывал шкафы, как будто это могло помочь ему отомстить за сестру, и наткнулся на завещание. Нонна оставляла все свои украшения Лене.

– Фантастика…

Лена поочередно доставала брошки и как будто взвешивала их на ладони.

– Фантастика! – Она закрыла крышку и протянула ему шкатулку. – Это невозможно, Дима.

– Не дури, – устало сказал он, – не обижай Нонну, это ее воля. И это тоже возьми, на всякий случай. – Он протянул ей копию завещания.

Лена понимала, что взять драгоценности не может. И никогда не посмеет их надеть. Но, посмотрев на уставшее, измученное, постаревшее Димино лицо, промолчала.

Дмитрий Михайлович знал, как не понравится Ире распоряжение золовки. Очень не понравится. Он только не представлял, на какие шаги может толкнуть ее воля покойной. На какие угодно. Копия завещания должна быть у Лены. На всякий случай.

– И больше ничего не хочу слышать, – предупредил он. – Давай выпьем лучше.

Они опять помолчали, и он опять подумал, как легко молчать с Леной.

– Сестра нашей прабабушки служила фельдшерицей в небольшом уездном городке и имела несчастье влюбиться в самого настоящего немецкого барона, то ли он был каким-то управляющим, то ли еще кем. А жениться барон на ней не мог по той простой и уважительной причине, что уже был женат, хотя, как гласит семейное предание, любили они друг друга сильно. Потом барону пришлось вернуться назад на родину, а несчастная девушка с младенцем на руках приехала к сестре и в скором времени умерла. Это ее брошки и кольцо тоже.

– А ребенок? – замерла Лена, сжимая шкатулку.

– Ребенка ее сестра с мужем усыновили. У них было пятеро детей, включая приемного племянника. А остались только мы с Нонной. – Он помолчал немного. – Теперь вот остался я один.

– Почему все умерли, Дима?

– Кто в лагерях погиб, кого на войне убили… Тяжелое время было.

– А картины ваши кто писал?

Она с детства помнила полотна в тяжелых рамах, висевшие в городской квартире Лучинских.

– Картины писала бабушкина сестра. Старшая. Тоже Лизавета, вроде тетки твоей. Тут тоже своя история. Приехала молодая девушка в Москву поступать в художественное училище. И поступила. А остановилась она у своей дальней родственницы, которая была замужем за неким товарищем, служившим в каком-то комиссариате. Товарищ этот, не желая делиться законной жилплощадью с бедной племянницей, возьми и скажи в училище, что отец новоявленной студентки служил в белой гвардии. Тот действительно служил, только недолго. И приказали девушке покинуть столицу в двадцать четыре часа. Но она не покинула. Устроилась на какой-то завод, получила место в общежитии. Потом окончила бухгалтерские курсы, замуж вышла, муж на войне погиб. Так всю жизнь бухгалтером и проработала. А картины изумительные, верно?

– Верно, – подтвердила Лена.

Картины были хороши. Пейзажи. Цветы, деревья. Скромная среднерусская красота. Только смотреть на них хотелось не отрываясь, и когда-то она надолго замирала около каждой.

– Товарища этого, который бабку мою двоюродную из дома выжил, через несколько месяцев посадили. И выпустили только после смерти Сталина. Странно, что он вообще жив остался. Приехал товарищ к жене, родственники его встретили, так он первое, что сделал, – бухнулся перед преданной им девушкой на колени: Лиза, прости. Она простила, добрая душа, жене этого репрессированного помогала, хоть сами впроголодь жили. Тогда ведь, знаешь как, жене репрессированного на работу устроиться почти невозможно было. Страшное время…

Дмитрий Михайлович разглядывал сидевшую напротив на маленькой скамеечке Лену. Она очень похудела, отметил он. Ей нелегко пришлось. Неожиданно он вспомнил то, что старался не вспоминать.

Когда Лена окончила школу, он повел ее в ресторан. Она казалась тогда себе совсем взрослой, они ужинали на веранде ресторана в Сокольниках, он даже взял бутылку алиготе и ей тоже наливал, совсем немного. Потом гуляли по старому парку, сидели на лавочке под высокими деревьями, слушали соловьев и разговаривали. В том году соловьев было много, и они не замолкали. К вечеру похолодало, и он накинул на нее пиджак, усмехнувшись про себя, что выглядит это довольно глупо. Как в кино. А потом он неожиданно обнаружил, что они уже давно не разговаривают и ему нестерпимо хочется обнять девочку, смотревшую на него с испугом и восхищением. Обнять так, как обнимают женщин. Он знал, что ей хочется этого, что она ждет этого и боится. Он не обнял Лену и потом еще долго стыдился этого неожиданного для него и совсем ненужного желания. Он тогда заговорил о чем-то, встал, они еще погуляли по парку, и он проводил ее домой.