Офицеры, не имеющие жилья в России, собраны в актовом зале для совершения акта.
Входит адмирал. Подается команда:
— Товарищи офицеры!
Возникает звук встающих стульев.
Адмирал:
— Товарищи офицеры.
(Звук садящихся стульев.)
Затем следует адмиральское оглядывание зала (оно у адмирала такое, будто перед ним Куликово поле), потом:
— Вы! (Куда-то вглубь, может быть, в поля.) Вы! Вот вы! Да… да, вы! Нет, не вы! Вы сядьте! А вот вы! Да, именно вы, рыжий, встаньте! Почему в таком виде… прибываете на совещание?.. Не-на-до на себя смотреть так, будто вы только что себя увидели. Почему не стрижен? Что? А где ваши медали? Что вы смотрите себе на грудь? Я вас спрашиваю, почему у вас одна медаль? Где остальные? Это с какого экипажа? Безобразие! Где ваши начальники?.. Это ваш офицер? А? Вы что, не узнаете своего офицера?.. Что? Допштатник? Ну и что, что допштатник? Он что, не офицер?.. Или его некому привести в чувство?.. Разберитесь… Потом мне доклад… Потом доложите, я сказал… И по каждому человеку… пофамильно… Ну, это отдельный разговор…
Я вижу, вы не понимаете… После роспуска строя… ко мне… Я вам объясню, если вы не понимаете. Так! Товарищи! Для чего мы, в сущности, вас собрали? Да! Что у нас складывается с квартирами… Вопрос сложный… положение непростое… недопоставки… трубы… сложная обстановка… Нам недодано (Много-много цифр.) метров квадратных… Но! Мы — офицеры! (Едрена вошь!) Все знали, на что шли! (Маму пополам!..) Тяготы и лишения! (Ы-ы!) Стойко переносить! (Ы-ых!) И чтоб ваши жены больше не ходили! (М-да…) Тут не детский сад… Так! С квартирами все ясно! Квартир нет и не будет… в ближайшее время… Но!.. Списки очередности… Всем проверить фамилии своих офицеров… Чтоб… Никто не забыт! Кроме квартир, ко мне вопросы есть? Нет? Так, все свободны. Командование прошу задержаться.
— Товарищи офицеры!
Звук встающих стульев.
Как становятся идиотами
Шла у нас приемопередача. Не понимаете? Ну, передавали нам корабль: лодку мы принимали от экипажа Долгушина. Передача была срочная: мы на этой лодке через неделю в автономку должны были идти.
И вот, чтоб мы быстренько, без выгибонов приняли корабль, посадили нас — оба экипажа — на борт и отогнали лодку подальше; встали там на якорь и начали приемопередачу.
Поскольку всем хотелось домой, то приняли мы ее, как и намечалось, без кривлянья, часа за четыре.
Командир наш очень торопился в базу, чтоб к «ночному колпаку» успеть. «Ночной колпак» — это литровый глоток на ночь: командир у нас пил только в базе.
Тронулись мы в базу, а нас не пускают — не дает «таможня» «добро».
В 18 часов «добро» не дали, и в 20 — не дали, и в 21 — не дали: буксиров нет.
В 22 часа командир издергался до того, что решил идти в базу самостоятельно: без буксиров.
Только мы пошли, как посты наблюдения и связи — эти враги рода человеческого — начали стучать о нас наверх.
Наверху всполошились и заорали:
— Восемьсот пятьдесят пятый бортовой! Куда вы движетесь?
«Куда, куда»… в дунькину кику, «куда». В базу движемся, ядрена мама!
Командир шипел радистам:
— Молчите! Не отвечайте, потом разберемся!
Ну и ладно. Идем мы сами, идем — и приходим в базу. А оперативный, затаив дыхание, за нами наблюдает; интересно ему: как же эти придурки без буксиров швартоваться будут.
— Ничего, — говорил командир на мостике, — ошвартуемся как-нибудь…
И начали мы швартоваться «как-нибудь» — на одном междометии, то есть на одном своем дизеле: парусность у лодки приличная; дизель молотит, не справляется; лодку сносит; командир непрерывно курит и наблюдает, как нас несет на дизелюхи: их там три дизельных лодки с левого борта у пирса стояло; правая часть пирса голая, а с левой — три дизелюхи торчат, и нас ветром на них тащит, а мы упираемся — ножонки растопырили — ничего не выходит.
На дизелюхах все это уже заметили: повылезали все наверх и интересуются: когда мы им врежем? Эти дизелюхи через неделю тоже в автономку собирались. Ужас! Сейчас кокнемся! Сто метров остается… пятьдесят… двадцать пять… а нас все несет и несет…
Командир в бабьем предродовом поту руки ломает и причитает:
— Ну все… все… все… с командиров снимут… из партии выкинут… академия накрылась… медным тазом… под суд отдадут… и в лагерь, пионервожатым… на лесоповал… в полосатом купальнике…
И тут лодка замирает на месте… зависает… до дизелюх — метров двенадцать…
— Назад, — бормочет командир в безумье своем, — назад, давай, милая… давай… по-тихому… давай, родная… ну… милая, ну… давай…
И лодка почему-то останавливается и сантиметр за сантиметром каким-то чудом разворачивается, тащится, сначала вперед, а потом она останавливается окончательно совсем, ее сносит и прижимает к пирсу. Все! Прилипли!
— Фу! — говорит командир, утирая пот. — Фу ты… ну ты, проклять какая… горло перехватило… мешком ее задави… Фу-у-у-у… Вот так и становятся идиотами… Отпустило… даже не знаю… Никак не отдышаться… Ну, я вообще… чуть не напустил под себя… керосину… да-а-а-а… Пойду… приму на грудь. Что-то сердце раззвонилось…
Пошел командир наш и принял на грудь. Одним литровым глотком.
Папа
Корабельный изолятор. Здесь царствует огромный, как скала, наш подводный корабельный врач майор Демидов. Обычно его можно найти на кушетке, где он возлежит под звуки ужасающего храпа. Просыпается он только для того, чтоб кого-нибудь из нас излечить. Излечивает он так:
— Возьми там… от живота… белые тоблетки.
Демидыч у нас волжанин и ужасно окает.
— Демидыч, так они ж все белые…
— А тебе не все ровно? Бери, что доют.
Когда у механика разболелись зубы, он приполз к Демидычу и взмолился:
— Папа (старые морские волки называет Демидова Папой)… Папа… не могу… Хоть все вырви. Болят. Аж в задницу отдает. Даже геморрой вываливается.
— Ну довай…
Они выпили по стакану спирта, чтоб не трусить, и через пять минут Демидов выдернул ему зуб.
— Ну как? Полегчало? В задницу-то не отдоет? — заботливо склонился он к меху. — Эх ты, при-ро-да… гемо-р-рой…
Механик осторожно ощупал челюсть.
— Папа… ты это… в задницу вроде не отдает… но ты это… ты ж мне не тот выдернул…
— Молчи, дурак, — обиделся Демидыч, — у тебя все гнилые. Сам говорил, рви подряд. В задницу, говорил, отдает. Сейчас не отдает? Ну вот…
Когда наш экипаж очутился вместе с лодкой в порядочном городе, перед спуском на берег старпом построил офицеров и мичманов:
— Товарищи, и наконец сейчас наш врач, майор Демидов, проведет с вами последний летучий инструктаж по поведению в городе. Пожалуйста, Владимир Васильевич.
Демидов вышел перед строем и откашлялся:
— Во-о-избежание три-п-пера… или че-го похуже всем после этого дела помочиться и про-по-лос-кать сво-е хозяйство в мор-гон-цов-ке…
Голос из строя:
— А где марганцовку брать?
— Дурак! — обиделся Папа. — У бабы спроси, есть у нее мор-гонцовка — иди, нет — значить, нечего тебе там делать… Еще вопросы есть?..
Наутро к нему примчался первый и заскребся в дверь изолятора. Демидыч еще спал.
— Демидыч! — снял он штаны. — Смотри, чего это у меня от твоей марганцовки все фиолетовое стало? А? Как считаешь, может, я уже намотал на винты? А? Демидыч…
Демидов глянул в разложенные перед ним предметы и повернулся на другой бок, сонно забормотав:
— Дурак… я же говорил, в мор-гон-цов-ку… в моргонцовку, а не в чернила… Слушаете… жопой… Я же говорил: вопросы есть? Один только вопрос и был: где моргонцовку брать, да и тот… дурацкий…
— Так кто ж знал, я ее спрашиваю: где марганцовка, а она говорит: там. Кто же знал, что это чернила? Слышь, Папа, а чего теперь будет? А?
Отведавший фиолетовых чернил наклонился к Демидову, стараясь не упустить рекомендаций, но услышал только чмоканье и бормотание, а через минуту в изоляторе полностью восстановился мощный архиерейский храп Папы.
Полудурок
Вас надо взять за ноги и шлепнуть об асфальт! И чтоб череп треснул! И чтоб все вытекло! А потом я бы лично опустился на карачки и замесил ваши мозги в луже! Вместе с головастиками!
Военные разговоры перед строем
Капитан третьего ранга на флоте — это вам не то что в центральном аппарате. Это в центре кап-три — как куча в углу наложена, убрать некому, а на флоте мы, извините, человек почти. Конечно, все это так, если ты уже годок и тринадцать лет отсидел в прочном корпусе.
Вот пришел я с автономки, вхожу в штабной коридор на ПКЗ и ору:
— Петровского к берегу прибило! В районе Ягельной! Срочно группу захвата! Брать только живьем! — и из своей каюты начштаба вылетает с готовыми требуками на языке, но он видит меня и, успокоившись, говорит: