Читать интересную книгу За и против. Заметки о Достоевском - Виктор Шкловский

Вот все, что я выдумал, да, пожалуй, еще есть две строчки:

Ро-ро-ро, ро-ро, ро-ро,Молодое перо.Усь-усь, усь-усь-усь,Ах, какой же это гусь».

В чем тут дело? Почему это стихотворение имело такой неуспех и почему самый журнал «Время» и его сотрудников прозвали стрижами?

Стихотворение Ф. Берга представляет собою очень далекую переработку народной былины «Птицы», которая появилась в это время в издании П. Н. Рыбникова. Стихотворение носит в оригинале характер сатирический. Птицы разные, и занимаются они разным : одни десятские, другие казаки, третьи люди торговые, достатки у них тоже разные.

У крестьянина на РусиОдна женка бажена[5] ,И той нарядить не может.

Другая характеристика у сокола:

Часто в деревню прилетает,Годовую десятину обирает,Сирот, вдовиц обижает.

Птицы былины недовольны, жалуются и сравнивают и судьбы русских птиц, и судьбы птиц заморских.

Птицы Ф. Берга хотят одного: покоя, хотят уйти в туман и выводить там своих детей.

Это уклонение от жизни и было тем признаком, по которому революционная журналистика узнала в журнале семейства Достоевских чужого; началась борьба и смех.

Федор Михайлович Достоевский борьбу принимал, и ему казалось, что он лично столько вытерпел, что его уже ни в чем обвинять не могут, а между тем он был не только объективно виноват, но и субъективно виноват вместе со своим братом. Он защищался, и нападал, и отбивался.

«О стрижах. – Мы давно об этом хотели сказать словцо, да все не хотелось связываться... И так знайте, что стрижи, по нашему мнению – очень хорошенькие птички: во-первых, они красивы, а во-вторых, предвещают ясную погоду. Вспомните начало одного стихотворения:

Жди ясного на завтра дня:Стрижи мелькают и звенят.

Предвещать ясную погоду – очень лестно, особенно теперь, в наше время. И кто же, – вы, – дали нам это названье! – Что может быть лучше ясной погоды, ясных, тихих, миротворных дней!..»

К тому всему еще шло примечание, в котором имя стрижей сближалось очень спорно с одним местом из «Слова о полку Игореве»: «Се ветры Стрибожи внуци, веют с моря стрелами».

Но дело шло не к миротворным дням. Шел спор об оценке политической ситуации.

Ироническое названье «стрижи» приклеилось.

Достоевский отвечал на насмешки полемическими статьями, полными необыкновенной ярости; полемика его со Щедриным начисто выходит из пределов обычной полемики, и обе стороны друг про друга говорят вещи неожиданные.

Федора Михайловича в «Искре» называли Федор Стрижев: так приклеилось к нему прозвище, пущенное Салтыковым. Об этом будем еще говорить дальше.

Но мы должны отделить Федора Михайловича Достоевского, которого мы сейчас читаем, от Федора Стрижева, который давно умер.

Вина Достоевского была основана на его иллюзиях. Он думал найти независимую позицию между консерваторами и либералами, между западниками и славянофилами и оказался стрижом.

Он стремился к независимости и попал в кабалу, и в письме к Врангелю Федору Михайловичу пришлось сказать впоследствии:

«О, друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу, на столько же лет, чтоб только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным».

Что же произошло и почему так упорно обвиняли и даже обвиняют Достоевских в эксплуатации?

М. Е. Салтыков в «Мелочах жизни» писал о «Хозяйственном мужичке»: «Мужичку все нужно; но главнее всего нужна... способность изнуряться, не жалеть личного труда... Хозяйственный мужичок просто-напросто мрет на ней (на работе). «И жена и взрослые дети, все мучатся хуже каторги».

Салтыков рассказывал, как хозяйственный мужичок кормит соседей, пришедших к нему «на помочь», говядиной «с душком», чтобы меньше съели.

Братья Достоевские, конечно, не мужички, но они мелкие буржуа, которые помирали на работе и старались выкрутиться, выбиться в люди, эксплуатируя самих себя и своих соседей.

Вот на чем основаны все обвинения, в частности в том, что Михаил Достоевский платил за работу вещами, – обвинения, которые пережили десятилетия.

Истина в этих обвинениях есть.

В 1876 году «Новое время» перепечатало из «Дела» анекдот, что в 1862 году Щапов получил от Михаила Достоевского в счет гонорара кредит у портного, и кредит был невыгодный.

Федор Михайлович отвечал в «Дневнике писателя» :

«С тяжелым чувством прочел я в «Новом Времени» перепечатанный этою газетою из журнала «Дело» анекдот, позорный для памяти моего брата Михаила Михайловича, основателя и издателя журналов «Время» и «Эпоха» и умершего двенадцать лет тому назад. Привожу этот анекдот буквально:

В 1862 году, когда Щапов не захотел более уже иметь дело с тогдашними «Отеч. Зап.», а другие журналы были временно прекращены, он отдал своих «Бегунов» во «Время». Осенью он сильно нуждался, но покойный редактор «Времени», Михаил Достоевский, очень долго затягивал уплату следующих ему денег. Настали холода, а у Щапова не было даже теплого платья. Наконец, он вышел из себя, попросил к себе Достоевского, и при сем произошла у них следующая сцена. – «Подождите-с, Афанасий Прокопьевич, – через неделю я вам привезу все деньги», – говорил Достоевский. «Да поймите же вы, наконец, что мне деньги сейчас нужны!» – «На что же сейчас-то?» – «Теплого пальто вон у меня нет, платья нет». – «А знаете ли, что у меня знакомый портной есть; у него все это в кредит можно купить, я после заплачу ему из ваших денег». И Достоевский повез Щапова к портному еврею, который снабдил историка каким-то пальто, сюртучком, жилетом и штанами весьма сомнительного свойства и поставленными в счет очень дорого, на что потом жаловался даже непрактический Щапов».

Процитировав обвинения и неохотно признав, что «некоторые обстоятельства в нем не выдумка», Достоевский с раздражением протестует против извращения фактов:

«Прежде всего объявляю, что в денежных делах брата по журналу и в его прежних коммерческих оборотах я никогда не участвовал... Тем не менее мне совершенно известно, что журнал «Время» имел блестящий по-тогдашнему успех. Известно мне тоже, что расчеты с писателями не только не производились в долг, но, напротив, постоянно выдавались весьма значительные суммы вперед сотрудникам. Про это-то уж я знаю и много раз бывал свидетелем...

Наконец – в приведенном анекдоте я не узнаю разговора моего брата: таким тоном он никогда не говаривал. Это вовсе не то лицо, не тот человек... Брат мой был человек высоко порядочного тона, вел и держал себя как джентльмен, которым и был на самом деле. Это был человек весьма образованный, даровитый литератор, знаток европейских литератур, поэт и известный переводчик Шиллера и Гёте».

Заметку свою Достоевский кончил словами:

«Фу, какой вздор!»

Отвечать на обвинения против Михаила Михайловича приходилось своим. В примечаниях к статье Н. Страхова «Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве» Федор Михайлович писал: «Слова Григорьева: «Следовало не загонять, как почтовую лошадь, высокое дарование Ф. Достоевского, а холить, беречь его и удерживать от фельетонной деятельности, которая его окончательно погубит и литературно и физически»... – никоим образом не могут быть обращены в упрек моему брату, любившему меня, ценившему меня как литератора слишком высоко и пристрастно и гораздо более меня радовавшемуся моим успехам, когда они мне доставались. Этот благороднейший человек не мог употреблять меня в своем журнале, как почтовую лошадь. В этом письме Григорьева, очевидно, говорится о романе моем: «Униженные и оскорбленные», напечатанном тогда во «Времени», Если я написал фельетонный роман (в чем сознаюсь совершенно), то виноват в этом я и один только я».

Федор Михайлович принимает всю вину на себя, потому что он работал, исполняя свою собственную мечту: ведь это он еще юношей уговаривал брата начать издательство.

Очевидно, что если эти обвинения повторялись, то они имели какое-то основание, но так как повторялись одни и те же обвинения, то, вероятно, поводов для обвинения было не так много.

Что же было? На гранитном берегу изломанного и узкого Екатерининского канала, угол Малой Мещанской, в доме, населенном жильцами, находилась редакция журнала «Время».

Журнал делали братья Достоевские, работая сверх сил в ожидании неслыханных успехов.

В Михаиле Михайловиче было много от предпринимателя, было много упорства и изобретательности, и Федору Михайловичу это нравилось. Он был буржуазен, мечтательно буржуазен, и мечтал разбогатеть на издательстве, или на карточной игре, или выиграв в рулетке. Деловитость Федора Михайловича фантастична, ложна, по-своему утопична.

Черт в «Братьях Карамазовых» не был доволен своей жизнью и среди прочих проектов изменений ее мечтал о вселении в тело дородной купчихи.