а тута есть гадюки. Я видел! Толстая, как держак.
— Не бойсь. Они от шума тикают. А-га… Гляди, какие усищи!
— А мине по коленке вдарил…
Обессилевший, измождённый голодом и жарынью, Яков с умилением вслушивался в голоса ребят, занятых столь важным для них делом. И в эти страшные дни дети оставались детьми… Он бы и сам побродил по водосбросу, как делал это на родной реке, Несветае, если бы не опасность быть обнаруженным карателями в любую секунду…
Яков вышел на бережок, когда казачата возвращались обратно, пробираясь к одежде меж кустиков золотистых колючек.
— Ну, как? Нахватали клешнятых? — спросил, не узнавая своего хриплого, жёсткого голоса.
Упруготелый мальчуган сузил зелёные, как крыжовины, глаза и замер. Другой, лохматый, тоже от неожиданности остолбенел. И лишь третий, веснушчатый рослый крепыш, сдержанно ответил:
— Маленько. Они ещё не отлиняли.
— Вы меня, хлопчики, не пугайтесь. Я сам… навроде рака, — попытался пошутить Яков, а влажная пелена подёрнула вдруг воспалённые от бессонницы глаза. — Давно у вас немцы?
— Давно, — кивнул крепыш. — Аж третий день.
— У меня к вам просьба. Дайте, пожалуйста, парочку раков. А то я и забыл, как жевать…
Мальчишка запустил руку в матерчатую сумку, которую держал его лохматый друг, выбрал трёх, покрупней. И перебросил их через водотоку.
— Спасибо, — сказал Яков, собрав раков в пилотку.
— Может, вам аниса принесть? — предложил ребячий верховод.
— Конечно!
Сорванцы быстро оделись и побежали в сад. Часа два никого не было, и Яков начал тревожиться. Наконец, крепыш вернулся с полной пазухой желтобоких яблок. Перебрёл через ручей и вытряхнул из майки на траву. Затем пригладил влажные вихры и полюбопытствовал:
— А вы кто? Наш разведчик?
— Нет, сынок. Из окружения выхожу.
— Вы удирайте отсюда. Фрицы и полицаи вчера одного нашего на ферме споймали и на вожжах приволокли. Возле сельмага повесили. Удирайте!
— А куда? Подскажи.
— А вот за этим прудом ещё один, поширше. А дальше балка. Потом лес начнётся…
— До ночи повременю. А там как получится…
Ох, и вкусными показались ему пахучие сочные яблоки! Даже сил прибавилось. А раков решил поджарить на костре вечером. С воскресшей надеждой пробрался Яков в гущину борщевника, опустился на подломленные стебли и — забылся.
Проснулся он от такой сильной головной боли, что не сдержал стона. Нет, не прошла контузия бесследно. Да и зной казался адовым. Яков поднялся и, стараясь унять муку, долго тёр виски заскорузлыми ладонями. Жажда повлекла к ручью. На краю зарослей он остановился. Метрах в пятидесяти, по дамбе ехала бедарка, в которой сидел тщедушный губастый мужик. Он то постёгивал пегую кобылёнку, то оглядывался назад, на идущих следом молодую бедрастую женщину, покрытую косынкой, и саженного роста белобрысого парня с винтовкой через голое плечо. Чёрные форменные штаны его выказывали жандарма.
— Вишь, как получилось-то, — косноязычно бубнил мужик. — Шукали краснопузика, а нашли розочку. Тветощик…
— Отпустите, ребяты! — плаксиво просила станичница. — Деткам яблочков хотела нарвать… Я ж не воровка какая. Из садоводческой бригады.
— Я уже сказал! — грубо прикрикнул парень. — Скупнемся и унтер-офицеру представим. Нехай разбирается. Тебе кто разрешил рвать? Молчишь? Вот всыпем по твоей мягкой десяток шомполов — поумнеешь.
— Сама кумекай, чем от нас откупиться, — намекнул мужик и криво улыбнулся, показывая редкие зубы.
На берегу жандармы торопливо разулись и стащили штаны. Парень обогнул бедарку, у которой стояла пленница, и вдруг сдёрнул трусы до колен.
— Бачила… такой привет с фронта?
Молодица стыдливо отвернулась, с испугу хватила прочь, но здоровила в два широких прыжка настиг её, повалил в полынь. Кричала и сопротивлялась она недолго — слишком неравными были силы.
Яков, обуреваемый ненавистью, пополз к насыпи. Сорвался с земли. Губастый малый стоял к нему боком. Распалённый происходившим перед глазами, лапал свои вздыбленные портки, торопил:
— Ну, скоро, Юхим? Давай попеременки. Слышь!
Яков на бегу выстрелил. Мужик испуганно обернулся, кожей шеи ощутив жар пролетевшей пули, и со всех ног хватил наутёк! Яков выцелил его спину и снова нажал на курок. Осечка! Вскочивший парень, сверкая ягодицами, кинулся к винтовке, глянцевеющей ложей возле бедарки. У Якова как-то странно сдвоило сердце. Закачалась земля. Тягучий звон заложил уши. Минуту он стоял, широко расставив ноги, борясь с головокружением. Попробовал шагнуть и — споткнулся…
Огненные хлопья падают откуда-то сверху и обжигают руки, ноги, грудь. Хочет Яков подняться, но тело неподвижно. А боль всё надсадней, глубже. Потом хлынула вода. Затопила всё вокруг! Вот-вот захлебнётся… Стекающие по лицу струи вырвали Якова из небытия. Мутно проступили лица.
— Живо-ой… Очапался, с-сука!
И — удар сапога, перевернувший набок.
Вода хлёстко обдала голову. Яков окончательно пришёл в себя, вспомнил, где он. Оперся локтями и сел. Ливший из голенища сапога воду мужик осклабился:
— Вставай. Познакомимся.
Здоровила цепко схватила Якова за ворот гимнастёрки, и вздёрнул на ноги.
— Навоевал? А хошь мы тебе, товарищ, яйца отрежем? А? — юродствовал мужик. — И как же ты мазанул? Щуть левей и — амба. Никак рука дрогнула? Кузьма, дозволь его тута…
— Поведём к унтер-офицеру, — буркнул парень. — Топай на дорогу!
Яков, еле волоча ноги, выбрался на пыльный просёлок. С запада заходила гроза. Преждевременно сгустились сумерки. Боковой ветерок шевелил волосы, бодрил, овевая мокрое лицо. Верзила конвоировал казака пешком, а затем, устав пахать носками толстый слой пыли, подсел к приятелю на бедарку.
«Всё же убьют по дороге или доведут до села и — там?» — неотступно будоражила мысль. Перед неотвратимостью смерти Яков испытывал не страх, а какую-то гнетущую растерянность. Не ожидал, что так скоро. Небывало ярко представились вдруг лица родных, однополчан, промелькнули отрывочные эпизоды войны… Почему так сталось? Не жалел себя в боях — везло. Терял товарищей-казаков, пока остался совершенно один. Нелепо умереть без пользы, сломленным…
Дорога огибала холм и спускалсь к деревянному мосту. Вдоль речки тянулись тростники, гнулись вербы. На возвышенности белели хаты. Как всё это было похоже на Ключевской! И церковь… Жадно вдыхая пряный степной воздух, Яков оглядел скат холма, серебрящийся протоками полыни, сумрачный горизонт, небо. И невзначай вспомнил молитву, переписанную у Лунина. Сейчас, на краю жизни, каждое её слово обрело особый, неведомый прежде смысл. Вспомнилось, как мальчиком простаивал с бабушкой и матерью в церкви на праздничных богослужениях. Выходит, то давнее, сокровенное, жило в нём под спудом всего суетного… Удивительный трепет охватил Якова! Размеренней и