«Пойзон айви»
— А второе, что я хотел бы увидеть, — это знаменитый, известный всем вам, начиная с ваших детей, «пойзон айви».
Слово «пойзон» по-английски значит «ядовитый», а «айви» — «плющ». Значит, речь идёт о «ядовитом плюще» — дереве или кустарнике, — который, как я знал, здесь, в Америке, растёт везде, о котором все говорят, все его боятся и даже немножко гордятся, что у них есть такое.
— Как, вы никогда не видели пойзон айви? Разве его нет в России? Ведь он растёт везде, — удивились мои гости.
— Ведь у нас его знает каждый ребёнок, — продолжали они: — «Не дотрагивайся до пойзон айви. Твоя кожа покроется ужасными волдырями и нарывами, а можешь даже и умереть», — это знает каждый маленький потомок Тома Сойера и Гекльберри Финна. Разве вы не читали эти книги…
— Читал по-русски, но там ничего такого не было, — теперь уже удивился я.
И я рассказал, что у нас никто, даже учителя английского языка средней школы, не знает об этом пойзон айви. Нет. Я не мог пройти мимо пойзон айви.
— Вы хотите увидеть пойзон айви, — произнёс один из хозяев задумчиво. — Это, по-моему, возможно, я где-то здесь сегодня видел этот куст. — И он ушёл…
— Вам повезло! — радостно закричал он вскоре. — Здесь сколько угодно этого пойзон айви. Да вот, он даже здесь растёт! — И он показал на огромное одинокое дерево в центре поляны.
Мы во все глаза смотрели на маленькие кустики у корней великана. Тонкая верёвочка одного из прутиков уже обняла двумя оборотами ствол. На серой коре дерева чётко выделялись собранные по три остроносые листочки. Так вот он какой, пойзон айви!
Оказалось, что наш разговор слышали многие. Внезапно как бы волна беспокойства прошла по поляне, по которой бегали дети наших хозяев. Фешенебельные женщины, беззаботно попивавшие коктейли у раскладного стола с краю поляны, внезапно превратились в обычных мам в минуты опасности. Раскрасневшиеся, с загоревшимися глазами, они скликали своих детей. «Пегги, ко мне! Мики, Вики! Бегом сюда — возьмите меня за руки!» — громко и требовательно звучали женские голоса.
Мужчины разделились на две группы и не торопясь, чуть с иронией, пошли: одни — к одинокому дереву, другие — к кустам опушки. Каково же было всеобщее удивление, когда оказалось, что — да, все вокруг действительно заросло пойзон айви. Но удивительнее всего было то, что кто-то первый выбрал именно это одинокое дерево в центре поляны, чтобы положить к его корням свой рюкзак. А потом уже каждый подходил к этому дереву и не глядя бросал свои вещи рядом. На смятых кустиках пойзон айви лежали десятки взрослых и детских рюкзачков.
С интересом следили мы за тем, как мужчины осторожно брали вещи из кучки вокруг дерева, протирали их пучками травы и переносили в другое место.
Наконец все успокоилось, хотя мамы и продолжали зорко поглядывать за детьми. В центре поляны разгорелся костёр. Быстро темнело.
Пламя на Ростральных колоннах
Кто-то мягко и, как близкий, уверенно пожал мне руку у плеча. Это был Честер Лангвей, руководитель лаборатории по исследованию ледяных кернов Университета штата Нью-Йорк. Честер — хранитель тысяч кернов, в том числе и того, который мы извлекли из шельфового ледника Росса.
— Смотрю я на этот костёр, Игорь, и снова и снова вспоминаю костры там, в твоей России, в Ленинграде. Как все по-разному — и в то же время одинаково там и здесь…
— Спасибо, Честер, я чувствую это тоже, — шепнул я в ответ и вспомнил международную телеграмму, которую мне передали из Президиума Академии наук в Москве весной этого года.
Телеграмма была от Честера. Он, писал, что едет в Европу и хотел бы посетить СССР. И вот в конце апреля 1981 года Честер уже стоял в международном аэропорту Шереметьево.
Сначала Честер посетил наш Институт географии Академии наук СССР, сделал доклад о достижениях своей лаборатории. Потом мы поехали в Таллин, где занимаются теми же вопросами, что и Честер, а после этого — в Ленинград, центр советских исследований полярных стран: Арктический и антарктический институт. Удивительная это была поездка. Днём мы работали: выступали с докладами, осматривали лаборатории, а по вечерам ходили в гости, театры.
Уже восьмого мая мы закончили все дела в этом городе, и можно было бы ехать в Москву, но следующий день был нерабочим и я решил провести его с Честером здесь, в Ленинграде. Что-то подсказывало мне, что даже русскому важно хотя бы раз побывать в этом городе в день 9 мая, а уж иностранцу тем более.
И вот наступило утро. Чудесное майское утро 1981 года. Я уже заранее решил, что этот день мы проведём на Пискаревском кладбище. И мы поехали туда. Мы прошли с необъятной, полной детей и очень старых людей толпой под тихую траурную музыку весь длинный путь мимо огромных, плоских братских могил, покрытых свежей травой и заваленных цветами, конфетами, детскими воздушными шариками и игрушками. Мимо братских могил, на которых не было имён, только год: «1941», «1941», «1941»… «1942», «1942»… «1943». По дорожкам большого, полного тихой музыки кладбища шли тысячи и тысячи людей, семьями и в одиночку, чувствовалось: для многих из них — это своё, «домашнее» место. И цветы, цветы…
Я не удерживал слезы. Было видно, как потрясён и Честер.
А потом я подслушал разговор какой-то семьи, которая торопилась в центр города, чтобы успеть увидеть шествие огромного военного оркестра по Невскому проспекту. Мы подъехали туда как раз вовремя. Толпы людей уже стояли на тротуарах. Вся проезжая часть была пуста… И вдруг откуда-то от Московского вокзала показалась колышущаяся, жарко сверкающая, перекрывающая весь проспект лента. Донёсся грохот барабанов, рёв труб, ещё перекрываемый внезапным шумом нашей наэлектризованной толпы. И вот уже, как огромная волна, светло-зелёная, переливающаяся всплесками меди и золота, громко, ликующе и победно шумная, медленно прошла перед нами, на минуту-две подчинив себе все звуки и восприятия, колонна из двух тысяч музыкантов. Но это была лишь часть волны. Как бы её гребень. А задней частью её была огромная, человек по двадцать-тридцать в ряд, колонна покрытых орденами и медалями ветеранов, которые быстро и весело шагали за оркестром. Громом криков и рукоплесканий встретила их толпа. И мы с Честером. Для нас, только что вернувшихся с самого страшного в мире кладбища, этот оркестр с колонной ветеранов был больше чем оркестром. Он был символом.
А к вечеру мы пошли в центр, к Зимнему и Адмиралтейству. Белая ночь ещё не вступила в права, и было темно, но по-летнему тепло. На Ростральных колоннах у биржи и на том берегу Невы, на пляже перед Петропавловской крепостью, как-то по-старинному, по-язычески горели колыхаясь огромные, жёлтые огни больших факелов, отражаясь в воде. Тысячи и тысячи людей сплошным потоком двигались по набережным, собирались в кучки, из которых доносились бренчание гитар, звуки песен. Почти каждый немолодой мужчина имел на груди ордена или медали. И тут Честер спросил меня: