Читать интересную книгу На узкой лестнице - Евгений Чернов

А вскоре получилась первая строфа: «Толпятся пьяницы с утра понуро возле магазина. Там продавщица тетя Зина — милосердия сестра».

Дальше пошло легче: «Подаст бутылочку вина из-за прилавка незаметно, хоть и рискует, но за это берет по-божески она. Каких-нибудь копеек тридцать, на чай, уж так заведено. Но как потом светлеют лица у тех, кто ухватил вино».

Виктор наполнялся нутреной мощью, он уже забыл про свою обиду, он жалел ту часть человечества, которая пропадала, потому что ходила на поклон к зинкам, унижалась, юлила. Впрочем, не надо их жалеть. Виктор знал повадки этих пигмеев: издеваются дома над слабыми близкими, куражатся, такая своеобразная компенсация.

Потом он пошел к брату, убрал у телевизора звук, взглянул, хорошо ли укрыта Люда от света и шума газетами, и ровным тоном, словно бы это так себе, — ничего особенного, прочитал.

Брат  о б а л д е л…

— Однако, — сказал он, — однако!

— Я не стал мельчить, — пояснил Виктор. — Тема вывела. Главным оказалось не сведение счетов, а наказание порока. Обратил внимание: «Один стакан на всех по кругу — теплее сразу на душе. Тут знают все давно друг друга в своем обжитом курмыше. Пьют понемножку и помногу. Пьют и в мороз, и в дождь, и в снег. И ищут истину в вине, а вот найти никак не могут».

— Выходит, ты поднялся над личной обидой?

— Понимай как хочешь… Хотя эту Зинку пошмыгать бы носом об стенку.

— Все правильно, русский характер. Ему на шею сядут, обидят вовсю, а он, вместо того чтобы тут же дать отпор, пыхтит от обиды и придумывает разные оправдания обидчику.

— Наверное. Еще Гоголь писал…

— Я, Витек, не знаю, что писал Гоголь. Я, Витек, иду от той жизни, которой живу. Я, Витек, тебе не в укор… Хотя, может быть, и в укор. Но знаешь, что я скажу тебе, Витек…

Шел второй час ночи; к этому времени человеческие нервы, испытав все перегрузки минувшего дня, переходят на второе дыхание, раскрепощаются, становятся совершенно незащищенными. В такие минуты хочешь ли, не хочешь ли, но выкладываешь сокровенное, о чем уже наутро можно пожалеть. Наверное, это хорошо, потому что человек не механизм.

— Я тебе не судья, Витек… У меня у самого… Вот без семьи остался. Не дано, хоть тресни! Хоть прыгай за борт… Закрываешься иногда в каюте, и такая тоска наваливается… Просто жуть какая-то… Да за что же, господи, ты наказал неполноценностью. Хотя не нытик, ты сам знаешь. Но наваливается.

— Ты придумай какое-нибудь хобби, может, отвлечет.

— Витек, — сказал Георгий после некоторого молчания, тоном почти что умоляющим. — Бросай свою шебурдень… Все хорошо до двадцати пяти лет. Я так понимаю. А дальше надо о землю твердо опираться. По-мужски стоять, понимаешь? Хочешь, возьму тебя матросом к себе? Ты только пойми меня правильно. Подстрахую на первых порах. А? Я очень серьезно. У тебя будет дело в руках. Ты еще молодой, акклиматизируешься в наших краях.

Виктор взглянул на исписанный лист; зыбкая отрешенная улыбка прошла по его губам. Перед ним, перед его взором, проникающим сквозь стены, расстилалась бесконечная степь, некое уходящее за горизонт поле, разумно засеянное и цветами, согревающими душу, и злаками, дающими продолжение жизни живущему. Имя этому загадочному пространству — поэзия. Виктор шел к горизонту, он старался, он не утирал пот с лица, по ночам над ним вились черные птицы, они кричали, заставляли идти быстрей, кто-то подталкивал в спину. Но было все как во сне, как в пантомиме — он шел и в то же время стоял на месте. Но велико было желание идти. Это желание ни с чем нельзя сравнить. Ни с чем не сравнимо. Ни с чем!

— Жор, если я уйду к тебе — буду всю жизнь считать себя предателем.

Георгий промолчал. Понял он чего или нет?

— Раз пошел, — сказал Виктор, — надо идти до конца. Ну пока в стенку не упрешься.

— Стенка может быть в конце пути. А вдруг, Витек, упрешься, а уже будет поздно. Вылезут к тому времени волосы, выпадут зубы. Захочешь чего-то предпринять, а что предпримешь?

— Согласен, а что прикажешь?

— Тебе самому решать.

Георгий взглянул на спящую Люду; газета на ее лице мерно колебалась дыханием.

— Спит, — успокоил Виктор. — Еще нет такой пушки, чтобы разбудить ее.

— В детстве, Витек, я грудью шел…

— Все прекрасно помню, память не иссякает.

— Ты всегда был одно, а мы всегда были другие… Мы, другие, всегда были реалистическим народом… И вот мы не виделись с тобой много лет… Витек, ты понимаешь меня?

— Жора, я прошу — дай дойти до конца…

— Но ты же в конце по миру пойдешь. Подумай, Витек, мне нужны спасатели, которые все берут на себя.

— Ладно… Вернемся к нашим баранам. Стихи ничего, да?

— Ничего. Ты и мне отпечатай экземплярчик.

Утром Виктор сделал несколько копий. Он надел костюм, который брат выменял у него на рубашку, и пошел в магазин. Не сразу, правда, но все-таки разыскал он там знакомого рабочего с высоким белым лбом. Тот был при тележке, часто и глубоко вздыхал.

— Дикси, как говорили древние греки, — начал Виктор. — Я сказал, я высказался. Послушай-ка, — и достал листок.

Рабочий снова вздохнул, по лицу его было видно, что он желает как можно скорее избавиться от этого недуга. Остановка с Виктором ему была явно ни к чему. Но гомо сапиенс знал латынь и проклятая интеллигентность заставляла делать то, чего бы не хотелось.

— Валяй, — сказал он. — Только не долго, ладно?

Виктор прочитал, и рабочий проникся, даже дышать стал ровней.

— Давно не подкладывали такой бомбы, — сказал он задумчиво. — Нейтронная: Зинки — нет, а ассортимент остается. И директора нет, — пошел он дальше. — Их нет, а в то же время все есть. Никогда бы не подумал, что ты Шарль Азнавур. Ты мне можешь дать переписать?

— Го-осподи, — растаял Шарль Азнавур. — Да бери их вообще. Мы же сохраняем копии.

— Гран мерси. — И рабочий покатил тележку дальше.

Признание! А что тут еще скажешь? Спасательной службе, пожалуй, придется погодить.

Брат улетал в семь, а в пять ноль-ноль пришла с работы Люда. Будничным ровным голосом, каким иногда любят говорить о вещах далеко не обычных, и в любом уж случае — редких, она сказала:

— Мне сегодня повезло: достала три билета на «Лебединое озеро».

Виктор посмотрел на нее, покачал головой, словно давал согласие.

— Очень прекрасно. Это во сколько же?

— Как всегда, в девятнадцать тридцать.

— Золотце, но в девятнадцать ноль-ноль у Георгия самолет. Ты, возможно, этого не знала?

— Ну как же не знала. Не глупей тебя. Просто я подумала: все как-нибудь обойдется и устроится. Может, успеем сдать билет и вы полетите завтра? «Лебединое озеро» — это же знаете что такое… В наш театр и в Москве билеты достать не могут.

— Может, ты думала — рейс отменят?

— Пошел-ка ты… — рассердилась Люда.

— А ничего страшного, — вмешался Георгий. — Люда пусть идет, а два билета всегда можно продать.

— Ну вот еще. Стану я…

Но Люду уговорили, доказали, что и Георгий не последний раз приезжает, да и перед сотрудниками ей будет неудобно. Скажут сотрудники: хапнула три билета и не пришла. Это Люду убедило.

— Эх вы, — сказала она и пошла приводить в порядок выходное платье.

— А может, плюнешь на все и айда…

Ах это «айда»… Прижилось, когда они жили в Казахстане. Теплом и добротой отозвалось это слово. И момент Георгий выбрал странный: когда очередной самолет, оглашенно ревя, с большим изяществом покачиваясь на неровностях асфальтовой полосы, словно специально показывал, что нечеловеческой мощью своей он с лихвой покроет хрупкость и ненадежность своего тела. Виктор поймал себя на мысли, что называет самолет «серебристым лайнером», и противно стало ему. Еще чуть-чуть — и он разучится мыслить нормальными человеческими словами.

«Серебристый лайнер ушел в поднебесье и медленно растворился в сверкающих облаках».

Виктор смотрел, как подруливает самолет, и в душе его шла сложная борьба. Что есть жизнь, в которой он оставался? Прокуренная редакция, столетней давности пишущая машинка, чугунная, которую словно специально отливали затейливо, чтобы в случае чего она могла служить дополнением к решетке Летнего сада. С редактором Юркиным… Он прихромает на покалеченной в детстве ноге ровно к девяти, кивнет своим двум сотрудникам и посмотрит на них так, словно они, дожидаясь его, успели нашкодить; а потом битых два часа будет ошиваться по начальству, и одному лишь богу известно, что он делает там, совершенно бесполезный, у строительного руководства, да еще в нервные утренние часы.

Вид самолета, просторного аэродромного поля, бесконечной темной сини небес — простора, которого давно уже не видел Виктор, а точнее, чего давно уже не ощущал Виктор, — неожиданным образом подействовал на его нервы. Ему вдруг подумалось: а что это за рабская зависимость от места, от клочка земли, на котором проживаешь. Что за дела! А может, на другом клочке лучше? А действительно, а вот махнуть на все рукой — живем в конце концов не десять раз, билеты в кассе есть, только что по радио объявляли. И вещей не надо: новое всегда начинают на новом месте. Люде — телеграмму, она поймет, она и на его службе все уладит. Люде, кстати, тоже надо менять обстановку. Перемены всегда прогрессивны.