Снегу было еще немного, мы шли по проселочным дорогам не торопясь. Но как только рассвело, прямо навстречу нам вышли из лесу охранники в военном. Документов, естественно, у нас не оказалось. Тогда они связали нам руки и повели. Шли мы долго. Наконец, добрались до какого-то поселка. Оттуда, посадив в сани, нас доставили в Богословск. Непонятно почему, но нас не били и сразу же посадили в карцер. Карцер был полон ребятами из Нижней Туры — за отказ от работы. Отсидев несколько суток в карцере, я и другие попали на этап.
Прибыли мы на станцию Карелино. Нас приняли в зону, отвели отдельный барак, разделенный на две секции. Барак находился недалеко от карцера.
В первый же день к нам в барак пришел начальник комендантского лагпункта седьмого лаготделения Севураллага Бестужев (впоследствии мы называли его просто Махно). Он сказал, что работа здесь — только лесоповал, что мы будем находиться под усиленным конвоем, и чтобы мы забыли о побеге, «а не то я из вас сделаю керченскую сельдь — черную и без головы».
В лагере, кроме нашего этапа, находились исключительно заключенные по политическим статьям. Многие бригады, которые жили в отдельных бараках, были сформированы по национальному признаку. Так, были три корейских бригады (корейцы были арестованы еще на Дальнем Востоке, а позже их семьи были переселены в Среднюю Азию); немецкие бригады, состоявшие из немцев Поволжья и немцев, проживавших в кавказских колониях Люксембург и Елендорф; грузинские (бригадиром одной из них был сын А. Енукидзе — Петр), причем мингрельцы были в отдельной бригаде; кубанские бригады — рослые казаки; кабардинские, казахские, чеченские бригады. Остальной контингент был разношерстный и работал в основном на подсобных работах. В лагере был небольшой барак для женщин (около 30 человек).
Спустя почти тридцать лет помню, какие работы были на лесоповале. Повал леса, выноска его к лежневой узкоколейке, вывозка леса на биржу. Биржа была у железной дороги и представляла собой рабочую зону оцепления в квадратный километр. На бирже складывался лес — долготье. Всю зиму по санно-лежневой дороге приходили комплекты — большие сани с лесом. Бревна были длиной 6 метров 57 сантиметров; их разделывали на коротье, швырок — 0,75 м.; на дрова — полтора метра; на рудничную стойку — от 1 метра 10 сантиметров до 3,5 метров. Осина шла на спички и на клепку; береза — на катушку, ствольную накладку и ружьевую болванку, а комлевой кряж: — на лыжную болванку. Пиловочник шел длиной 5,5–6,5 метра, шпальная болванка — 2,75 метра.
Наша бригада была практически без бригадира, потому что из нас никто не соглашался на эту должность — для жуликов это нарушение их закона, поставить же на должность бригадира человека из другой бригады было бесполезно и даже опасно: его могли убить, и Махно это прекрасно понимал.
Несколько дней мы ходили на биржу, но не работали, а сидели у костра. Решили нас отправить на лежневку в лес, километрах в пяти от биржи. Отвели нас туда под усиленным конвоем. Быть кострожогом для конвоя никто из нас не захотел, хотя кострожогов и освобождали от работы. Конвоиров это удивило. Мы, не спеша, носили бревна, грелись у своего костра. Часов в двенадцать дня, во время обеда конвоиров (нам обеда не полагалось), мы оказались безнадзорными. Подойдя к штабелю дров, я услышал, что наши ребята решили использовать этот случай для побега. Нас было десять человек. Посовещавшись, мы решили ввосьмером уйти.
Двое взяли бревна и пошли обратно, а мы разделились на две группы и веером побежали по лесу. Снег был неглубокий. Минут через тридцать мы услышали два выстрела подряд — условный знак для конвоя, сообщавший о побеге. Мы бежали вдвоем с одним воришкой по кличке Чертик. Часа через два мы вышли на опушку леса. Для того, чтобы достичь следующего лесного массива, нам нужно было преодолеть открытое пространство — поле трехкилометровой ширины. Когда мы уже прошли основную часть пути и нам оставалось метров триста до леса, вдали на поле показались всадники. Они нас догнали. Это были охранники нашего лагеря во главе с начальником лагпункта Бестужевым. Сопротивляться было бесполезно, нас связали, били березовыми палками, плетьми, потом каждого привязали за руки веревками и поволокли по снегу за лошадьми. Иногда лошади переходили на рысь, а мы волочились за ними. «Путешествие» это было не из приятных: в любой момент можно было разбить голову о пень, но все обошлось. Нас приволокли к зоне, опять избили и отнесли в карцер (ходить мы были уже не в состоянии). В карцере я просидел месяц. Первые шесть дней не мог подняться даже на парашу, меня поднимали мои сокамерники… Тело очень болело, но, к счастью, костных переломов не было, а посему все зажило как на собаке42. Другие беглецы, так же, как и мы, были пойманы и находились в соседних камерах. Это был мой последний побег.
Через месяц я вышел из карцера. Нас гоняли на работу. Мы забирали с собой штрафной (мы по-прежнему не работали) трехсотграммовый паек, кильку, которую выдавали в неограниченном количестве; приходили на биржу, разжигали костер, садились, жарили хлеб и кильку на палочках. Когда к нам подходил вольный десятник, мы, улыбаясь, говорили, что не успели позавтракать. Таким образом проходил рабочий день. Иногда на лошади скакал к нам наш начальник Махно. Мы вскакивали, разбегались от костра по штабелям — туда на лошади не проедешь — и дразнили Бестужева: «Граф Бестужев! Махно! Мы тебя…» Периодически за все наши проделки мы попадали в карцер.
Уже в разгар зимы мы занялись разбоем. По бирже проходил тракт, и сани вольных с поклажей проезжали через нее — другой дороги не было. Мы ждали, когда какой-нибудь санный поезд — двое-трое саней — доедет до середины, выскакивали с топорами с двух сторон, забирали все, что нас интересовало, в основном еду, и отпускали путников с богом. Как-то, я помню, нам досталась туша мяса, которую мы потом жарили на костре. Были случаи, когда мы мешками тащили муку, горох, сахар и прятали все это в штабелях, заранее раскатанных для тайника. Найти награбленное было невозможно.
Когда мы очередной раз не захотели выходить на работу, нас насильно выгнали к вахте. Там всех ждал розовощекий Махно. За хвост он держал большую горбушу. Разгневанный нашим поведением, он размахнулся горбушей и сильно ударил ею одного из нашей бригады. Парень упал. Протестуя против произвола, мы все легли в снег. Надзиратели были вынуждены на руках относить нас в карцер. Очутившись в карцере, все мы (а нас было 12 человек в одной камере) вечером решили поджечь его. Карцер был деревянный. Отломали маленькую дощечку, из ваты, вырванной из телогрейки, свили фитиль и древним способом, катая вату дощечкой, добыли огонь, а затем, отщипывая маленькие дощечки от досок, разожгли в углу костер. Сами легли на пол. Карцер начал гореть, мы задыхались от дыма. Прибежавшая обслуга стала тушить карцер, не выпуская нас из камер. Вода из брандспойта, потушив огонь, залила все камеры. После этого все были освобождены, кроме нашей камеры. Нас рассадили по трое в отдельные камеры, и мы окоченевали. Наша одежда была покрыта слоем льда (на улице стоял трескучий мороз). Чтобы нас выпустили из карцера и чтобы не замерзнуть, мы барабанили в двери. Но на это никто не обращал внимания. К ночи у одного из нас начался приступ язвы. Мы орали, требовали врача — у парня горлом шла кровь. Так мы простучали до утра.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});