Читать интересную книгу Леди-бомж (Леди-бомж - 1) - Дарья Истомина

Почему-то перед глазами всплывала харя Маргариты Федоровны Щеколдиной, которая точно что-то орала, но это был полный бред, потому что возникнуть она могла только оттого, что я постоянно о ней думала.

Я скосила глаза - в огромном камине потрескивали поленья. Очумели они, что ли? Лето, а они топят? Похоже, это был кабинет под самой крышей, громадный, с темными коврами на паркете, книжными шкафами темного дерева и открытыми полками, на которых лежали камни - разных пород, кое-где поблескивали щетки кристаллов. Мебель здесь была из черной кожи, а письменный стол близ камина - старинный, на резных львиных лапах, с бронзой.

Чем-то это помещение напоминало кабинет Панкратыча в нашем доме. Вот только фолиантов в шкафах у нас было побольше.

На столе мягко светилась лампа под зеленым колпаком.

Возле камина стоял тот самый, босоголовый, Туманский, кажется? Голая башка его отсвечивала медью, поблескивали стеклышки его очков без оправы. Он не был похож на дневного - плечи обтягивал черный смокинг, под горлом "бабочка". Он подносил близко к глазам какие-то бумаги, пробегал их, часть откладывал на боковой столик с компьютером и телефонами, а часть бросал в огонь, сжигая.

Оказывается, меня уложили на диван величиной со стадион. Я с трудом села, спустив босые ноги, и сказала громко:

- Эй, как вас там? Я заплачу!

Он вздрогнул, оглянулся и снял очки. Глаза у него были провальные, в темных кругах усталости, у рта резко темнели морщины, делая его лицо еще более бледным, чем оно было.

- Ага... - пробормотал он. - Включились? И за что это вы собираетесь платить, девушка?

- Две бутылки можайского, пару пачек творога и масло... - припомнила я.

- Между прочим, вы меня укусили, Елизавета Юрьевна... - Он показал мне руку в наклейке пластыря. В белоснежной манжете брызнули ослепительно запонками явно брюлечные караты. Видно, этот тип набит свободно конвертируемой под завязку.

- Я не ядовитая, - сказала я. - Пройдет!

Меньше всего мне хотелось ему хамить. И раньше со мной такого не бывало - с ходу выставлять рога. Но нынче я уже знала за собой это свойство: чем больше я напугана, чем ближе опасность, тем мгновенное я демонстрирую клычки, зона научила.

Одно я знала уже точно: как бы меня ни распытывали, я эту бедолагу с иномарки в первый раз увидела вот тут, в подвале. А насчет той ночи близ церквухи на островах - буду молчать, как мумия египетская. Пусть доказывают!

Я поднялась с дивана, Ефимовы кеды валялись на ковре, я взяла их под мышку и пошлепала к дверям.

- Далеко собрались, Басаргина? - сказал он. Ишь ты, уже и фамилию знает! От Петьки, что ли?

- У меня дитя без надзора... Оно ж у меня днем чуть не удушилось! Сами видели!

- С ребенком все в порядке. Там нянек хватит. Я распорядился, - сказал он.

- А что это вы не своим распоряжаетесь?!

- Сядьте! - напористо кивнул он.

- Да нечего мне тут рассиживаться! - Я работала под тупую, почти базарную девку.

- Я... прошу вас. Очень прошу, - негромко и как-то устало сказал он.

- Ну, когда женщину просють...

Он вежливо пододвинул кресло, я плюхнулась с вызовом, ножку на ножку, подол повыше, так, чтобы коленочки засветились. И чуть-чуть повыше.

- Есть хотите? - Он сильно потер лицо, будто умывался.

- Благодарю вас! Накормили!

- А по "чуть-чуть"? - Он шагнул к стене и открыл створки бара. - Вы что предпочитаете? Красное? Белое? Розовое? Сухое испанское? Токай? Виски, джин, водочку? Со льдом? Тоником? В чистом виде или смешать?

Я покосилась на выставку хрустальных посудин, пестроту этикеток и скромно, с громадной стыдливостью, сообщила:

- Непьющие мы!

- Тогда... покурим? Угощайтесь!

Он вынул из стола початую пачку какого-то курева, протянул мне, я машинально взяла тонкую черную сигарку, он щелкнул перед моим носом золотым "ронсоном", и я затянулась. Курить мне хотелось всерьез, но табак в сигарке был не мой, слишком пряный и сладкий.

Я попыталась разглядеть красную наклеечку ближе к пластмассовому мундштучку, и тут меня пронзило! Точно такие же сигарки были в початой пачке той бедолаги, и пачка была точно такая же. красного цвета, с контуром египетской пирамиды и арабской вязью золотом.

Все передо мной поплыло, я сызнова будто в полусне увидела поляну возле церквухи, мерцающий свет мощных фар, нелепо скорченную фигуру женщины близ колес, остекленевшую черноту ее застывших глаз и мокрое пятно на ее жилетике...

Меня опахнуло морозной дрожью, и я торопливо погасила сигарку, ткнув ее в малахитовую пепельницу.

- Значит, вы ее все-таки видели... - сказал он как-то тускло, пристально вглядываясь в меня. Зрачки его будто плавали за стеклами очков. - Запашок этот ничего вам не напоминает? Она же ими всю машину прокурила... Это с вами я говорил по мобильнику? Голос тот же! Конечно с вами!

- Вы про что? - пролепетала я. Он поморщился как-то болезненно, потянул дверцу сейфа, отделанную под мореный дуб, как и остальная обшивка стены, и начал вынимать и выкладывать на стол передо мной весьма знакомые вещички. На столешницу легла отмытая от грязи и скукожившаяся туфля, одна из тех, что выдавал мне Бубенцов, его же слаксы в пластике, банка оливок со снетками, из запасов на Зюнькином катере, мятые колготы, которые я так и не успела найти и натянуть, когда в темноте ползала на карачках но церквухе и у меня все сыпалось из рук.

Но главным было не это, главным было - обыкновенная алюминиевая ложка, которой я пользовалась в последние месяцы и которую сохранила как тюремный сувенир. Все бы ничего, но на черенке я сама нацарапала гвоздем "Басаргина Л. Ю." и носила ее постоянно, чтобы не подцепить с чужой посуды в столовке какую-нибудь инфекцию. На такое смотрели сквозь пальцы: на каждом медосмотре то и дело всплывали свежие туберкулезницы.

В общем, это было то же самое, как если бы я оставила в церквухе все свои справки.

В моих ушах лязгнули засовы, по новой взвыли сирены подъема и отбоя, и голос судьи Маргариты Федоровны Щеколдиной расколол небеса: "Встать!

Суд идет!"

- Вот что! - тупо заявила я. - Ничего такого! Я покойников просто боюсь... Увидела это... там... в подвале... Ну, кто не заорет?!

- Да бросьте вы... - глухо сказал он. - Это все мои люди наскребли. А вот это я сам нашел. Три дня назад!

Он повертел ложку и бросил ее.

- Я ведь искал вас, Лизавета Юрьевна... Он вынул портретную афишку:

- Видите? Попросил - и сделали это!

- Так это не ментовские штучки? Ваши?!

- Ваши? Наши? Какое это теперь имеет значение?

- Дайте выпить! - нагло потребовала я. - И без экзотики. Водки! Водки! Мы ведь такие... Клейменые! Меченые! Только по этим картиночкам вы меня бы хрен отыскали! Я, конечно, теперь на крокодила похожа, но не до такой же степени!

Он налил, зубы мои мелко стучали о стакан.

- Только вот что! Это не я... Не я это! Понимаете? О, черт! И на кой я сюда только сунулась! На эту вашу вонючую фазенду! Нашла место!

- Успокойтесь! - Он положил сзади мне на плечи тяжелые, как гири, лапы. Придерживал меня, потому что я уже и плакала, и смеялась, и все пыталась вскочить и убежать. От его рук исходило тепло, и они были не грубые. Так что вскоре я обмякла и погасла.

Он сел за стол, уткнулся подбородком в кулаки.

- Мне нужны подробности, понимаете? Все-все! - наконец выдавил он, будто через дрему пробивался. - Что она вам сказала? О чем вы говорили? Как это все... было?

- А... кто это?

- Жена.

- Ничего себе! Что же вы жену, как мороженую треску, в подвале держите?!

- Есть причины. Это вас не касается. - Из-под очков меня хлестануло такой свирепостью, такой мучительной, давно сдерживаемой яростью, что я прикусила язык.

- Как это было? Ну?!

- Не знаю.. Когда я ее увидела, уже все было. То есть ее уже не было. Она просто лежала. На траве. Я купалась. Мокрая была. А тут музыка играет...

- Погодите, погодите... - Щека его дергалась, в стеклах очков отражались угли и языки пламени в камине, и казалось, что на меня в упор с голого черепа смотрят багрово-красные глаза. - Какая, к чертовой матери, музыка?!

- В автомобиле. Из приемника А ее что, убили?!

- Дальше!

По-моему все это было похоже на операцию без наркоза, когда скальпель хирурга вонзается в живую трепещущую плоть, режет, кромсает, отсекает, добираясь до какого-то глубинного давнего гнойника, и человек, беззвучно крича и стиснув до хруста зубы, терпит эту невыносимую боль, потому что верит - иначе не избавиться от гнилого, и еще верит в то, что боль эта не бесконечна. Что там, потом, после всего, наступит успокоение, трепещущая рана сомкнется и зарастет, и, может быть, только глубокие шрамы станут отдаленным напоминанием о том, как было больно.

Я повторяла этому человеку все по два, три раза... В какой позе она лежала, что именно успела выпить, про кокаин в пудренице, и как луна заходила, и про росу на траве, и как появились охранники на джипе, и как я уносила ноги.

Но его совершенно не интересовало, с чего именно я оказалась в ту ночь на островах, чего боялась и от кого пряталась. Я, конечно, особенно не распространялась, но мне почему-то становилось обидно, что эта самая Нина Викентьевна Туманская, которой уже нет и никогда не будет, заслонила перед его взором все и всех на свете и он то и дело кивает, раскачиваясь, как китайский болванчик, и бормочет: