…Аглая пришла вечером, вскоре после ужина. Мы с порога взялись друг за друга всерьез, и вскоре, довольные и расслабленные, валялись рядом, просто держась за руки. Когда отдохнули, я показал ей, как действуют выданные отцом сигнальные коробочки.
— Значит, ты меня всегда позвать можешь, когда тебе удобно будет? — сообразила Аглая.
— Ты против? — усмехнулся я.
— Ну что ты, боярич, нет, конечно! — Аглая даже головой мотнула несколько раз. — Мне ж и самой скучно сидеть в каморке, а особо не выйдешь, вся челядь ваша волками глядит… Хорошо хоть, еще кормят.
— Прямо волками? — удивился я.
— Волками, — с горечью подтвердила Аглая. — Гадости за спиной шепчут… Мол, сладкое получаю, еще и платят мне за это… А что на такого, как твой братец, нарваться можно, им и в голову не приходит…
Та-а-ак… Опять она про Ваську… В этот раз я решил все-таки заставить Аглаю разговориться. Доброе слово да ласковое обхождение, в ударных дозах примененные мною, сработали, и через несколько минут Аглая раскололась. Да-а… Братец, как бы это помягче выразиться, любил несчастных первачек всячески унижать. Подробности, пересказанные мне Аглаей, были бы интересны только поклонникам БДСМ, потому я их опускаю, но репутация у Васьки среди Аглаиных коллег была, прямо скажу, не очень. Впрочем, тому же Борьке Маковцеву неформальный профсоюз первачек вообще отказал в обслуживании, пусть, мол, дешевых блядей тиранит, но про его художества Аглая даже рассказывать не стала, ограничившись тем, что о таком и говорить-то, будто в дерьме изваляться, и вообще шел бы он ко всем чертям…
— Так что, боярич, ежели и я иной раз сама к тебе попрошусь, не обидишься? — судя по томному и просительному голоску, которым это было сказано, проситься ко мне Аглая будет частенько…
— Ну что ты, Аглаюшка, — поспешил я ее успокоить, — как же можно на такую искусницу обижаться? И знаешь что, пойдем-ка мы… — встав с кровати я взял молодую женщину за руку и потянул за собой.
Когда я называю занимаемую мной часть дома комнатой, верить мне на слово не стоит. Это я так, для простоты. На самом деле у меня апартаменты из целых трех помещений — собственно комнаты, она же кабинет и спальня, кладовки, где хранится одежда и обувь на все сезоны, и санузла с ватерклозетом, раковиной-умывальником, душевой кабинкой и сидячей ванной. Вот в душ я Аглаю и потащил — она ж, бедная, сидя там у себя считай что под арестом, и помыться толком не может.
Да, с душем я, что называется, попал в точку. Мылась Аглая с видимым удовольствием, я чувствовал себя прямо-таки великим человеколюбцем, сделавшим большое доброе дело. Впрочем, уже скоро я занялся другим добрым делом — стал помогать Аглае мыться, и все это плавно перетекло в очередной совместный поход за наслаждением, который мы, не испугавшись никаких трудностей, и совершили. Дался нам оный поход нелегко, поэтому вскоре мы опять просто разговаривали, устроившись в кровати полулежа-полусидя.
— Хорошо с тобой, боярич, — промурлыкала Аглая, — умелый ты, добрый, вижу, что и о моем услаждении заботишься. Только вот…
— Что — только вот? — я несколько напрягся.
— Тебе, боярич, годков сколько? — поинтересовалась Аглая.
— Пятнадцать, — сказал я. А что, не военную же тайну выдал.
— Пятнадцать, — повторила Аглая, чему-то про себя улыбнувшись. — А я тебя чую как старшего. Намного старшего.
— Тебе это сильно мешает? — м-да, женское чутье — это вам не просто так.
— Нет, — Аглая явно не ожидала такой постановки вопроса и на несколько секунд, что называется, зависла. — Совсем не мешает. Наверное, ты потому и хороший такой. Но…
Лучший способ заткнуть женщине рот — поцеловать ее. Именно так я и поступил, не давая нашему разговору свернуть в нежелательном для меня направлении. Не надо. Не надо никому тут чувствовать, что я на самом деле немножко не тот Алеша Левской, который должен бы существовать. То есть чувствовать-то можно, а вот говорить об этом точно не надо. Не одобрю.
Одним поцелуем, ясное дело, не обошлось. Зато никаких «но» слышно не было, только охи, ахи, сладкие стоны, более-менее удерживаемые крики да несколько часто повторявшихся слов вроде «еще!», «сильнее!», «хорошо…» и в том же духе. Устроив после всего этого Аглаю отмокать в ванне, я притащил из комнаты стул, поставил рядом и уселся.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— А тебе, боярич, со мной хорошо? — неожиданно спросила она.
— Знаешь, Аглаюшка, ты, боюсь, даже сама не представляешь, как мне с тобой хорошо! — я не кривил душой. Ни капельки. Мне и правда было с ней хорошо. Да какое там хорошо! Счастлив я был, по-настоящему счастлив! И пусть счастье это было исключительно постельным, но ничего подобного в этом мире у меня же вообще не было! Ну, по крайней мере, пока не было.
— Можно, я тебя тогда попрошу… — Аглая замолкла. Кажется, она сама испугалась собственной смелости.
— Можно, — разрешил я. — Не бойся и не стесняйся.
— Боюсь, — честно призналась она.
— Боишься, что не дам, чего попросишь? — ну точно, угадал. Аглая молча кивнула.
— Так ты ж еще и не просила, — подзадорил я ее. — Не бойся. Просто спроси.
— Мне двадцать один год, — тихо сказала она, не поднимая глаз. — лет пять, от силы десять я еще могу первачкой быть, потом все. Или в блядню, или в монастырь, или уехать из Москвы и начать жить заново. Тебе-то тогда первачка уже ни к чему будет, но… Я бы хотела, чтобы ты у меня в такой жизни последним стал. Последним, с кем я чисто вот так, для услады только… Ты не бойся, боярич, я красивая останусь. Я умею. И денег не попрошу. Просто уйду из первачек после самого лучшего, кто у меня был…
А вот это она сильно… Честно говоря, признайся она мне сейчас в любви, меня бы не так проняло. Я попытался призвать свое предвидение, чтобы мое «да» или «нет» не обманули ни ее, ни меня самого. И, похоже…
— Да, — сказал я. — Отец меня в Германию отправит к осени, учиться там. Года на три-четыре, я так думаю. После — приходи в любое время, и будет, как ты попросила. Обещаю и даю слово.
— Ты… ты… — сказать ничего больше Аглая не смогла и попросту разревелась. А потом бросилась мне на шею.
Как мы вдвоем уместились в сидячей ванне, не спрашивайте, я уже не вспомню и сам. Помню только, что вылезать оттуда было очень сложно, и нам это долго не удавалось. Помню, что ковыляли к кровати мы, держась друг за друга, чтобы просто не рухнуть на пол. А после этого не помню ничего вообще…
…Утром я проснулся первым. Полюбовавшись сладко спящей Аглаей, осторожно, боясь потревожить женщину, вытащил руку из-под ее головушки и встал с кровати. Солнце нахально пыталось пропихнуть свои лучи сквозь задернутые занавески, голубиное гульканье и воробьиное чириканье отчетливо слышались даже при закрытом окне. Захотелось наполнить комнату солнцем, свежим утренним воздухом и щебетаньем птиц, чтобы Аглая проснулась радостная и счастливая. Раздвинув занавески, я распахнул створку окна и… И тут же отпрянул назад, а потом осторожно подобравшись сбоку, задернул занавески обратно. Повернув голову, увидел, что Аглая еще спит. Уф-ф, хорошо… Хорошо, что она не видела моего испуга и не стала задавать естественные в этом случае вопросы.
Чего я испугался? А вы, если вас уже дважды пытались убить, испугались бы внезапно пришедшего понимания, что за вами вот прямо сейчас наблюдают? Наблюдают внимательным и ничуть не добрым взглядом. Причем не просто наблюдают невооруженным глазом или там в подзорную трубу, а как бы даже не прицеливаются…
Глава 15. Свобода, равенство и другие заботы
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Мы с Аглаей внимательно осмотрели друг друга и остались довольны — ни в ее, ни в моей одежде никаких изъянов не нашлось. Можно выходить.
…Утреннее происшествие с моим испугом осталось для Аглаи незамеченным, разбудил я ее попозже, когда более-менее успокоился. Доброго утра мы пожелали друг другу не только словом, но и делом, и когда блаженная расслабленность уступила место сильному голоду, я устроил небольшое торжество свободы, равенства и братства в одной отдельно взятой городской усадьбе. На революцию мои действия, разумеется, не тянули — я всего лишь спустился на кухню с целью организации завтрака для нас двоих. Мне удалось разжиться некоторым количеством хлеба, сыра, колбасы и ветчины, все это я на глазах обалдевшей кухарки нарезал и сложил в небольшую корзинку, предварительно застелив ее толстой бумагой, в которую в лавках заворачивали колбасы. Перед этим я загрузил кухарку обязанностью поставить на огонь чайник, и когда корзинка наполнилась бутербродной нарезкой, он уже вскипел. Осталось лишь конфисковать немного сладостей, реквизировать заварной чайник примерно литрового объема, заварить чаю покрепче, и я покинул кухню с корзинкой в одной руке и чайником в другой. На лице кухарки читалось справедливое возмущение, но вякнуть она не посмела. И правильно, пусть потом среди прислуги бухтит, что боярич средний совсем со своей бесстыжей девкой разум потерял, аж даже сам еду ей понес — мне от того ни холодно, ни жарко.