Читать интересную книгу Прощение - Михаил Литов

Отчасти тут примешивались условности: перстень достался ей в наследство от бабушки, стоял в ряду, так сказать, реликвий, следовательно, не относился к тем вещам, которые при случае легко выносятся из дома, продаются или дарятся. Наденька, к слову сказать, иронизируя и выступая нигилисткой в одних ситуациях, столь же ревностно придерживалась традиций в других. И вдруг она отдает мне перстень, заведомо зная, что вырученные деньги я потрачу на развлечения, выброшу на ветер! Это был бунт, надрыв, сумасшествие. Я сейчас хорошо прочувствовал, что в ее отдельной от нас жизни были немалые трудности и лишения, но даже в самые трудные времена ей не приходила в голову мысль продать перстень, более того, такая мысль показалась бы ей кощунством, осквернением светлой бабушкиной памяти. Теперь она жертвовала всем - перстнем, памятью, традициями. Она не восклицала при этом: чего не сделаешь для любимого братца; не поливала меня сарказмом, не обличала. Очень скоро я убедился, что все ее беспокойство в одном - как бы ее доброта не обернулась для меня гибельным злом, ибо она не сомневалась, что добытые кредитки я употреблю с весьма сомнительной для себя и других пользой. А между тем то, что она именно была больна этим беспокойством, больна до всклокоченности и сморщенных чулков, до жутких прозрений в совершенно общую, как бы абсолютную мою неблаговидность и неблагонадежность, не мешавших ей, впрочем, содействовать мне, - все это меня отталкивало, пробуждало в душе горделивую мечту отвергнуть ее подарок. Я позволил себе несколько насмешливых, жестоких замечаний по поводу ее непривлекательного вида. Она была совсем некрасивой сейчас, маленькой и жалкой, и смешно выходило, что еще недавно я видел в ней спасительницу. Она ответила на мои остроты каким-то наивным, болезненным возмущением: ты думаешь только о себе, Ниф, ты высмеиваешь все, что не похоже на тебя, ты презираешь все, чего не понимаешь.

В этих словах была доля истины, но я не складывал оружия, упрямясь, как осел. Не понимаю, из чего ты делаешь трагедию, сказал я.

- Если тебе жалко расставаться с этой вещицей, - я ткнул пальцем в перстень, уже лежавший предо мной на столе, - так ведь еще не поздно...

- Тебе не стыдно? - перебила она.

- Сколько капель валерьянки ты приняла, прежде чем решиться на такое?

Фраза получилась корявая, замирала во второй части, словно заканчивал я уже со скидкой на вероятие отрезвляющей затрещины. Безобразная фраза. Разговор, похоже, сразу устремился в тупик, а злополучный перстень все лежал между нами, ядовито мерцая, и я не знал, возьму ли его.

- Нифонт... - прошептала сестра, и ее лицо исказила гримаса боли, неужели можно так... так, Нифонт, как то, что ты говоришь?

Она стояла в узком проеме между развешанными, тяжело сохнувшими простынями, ее руки прижались к бокам и обвисли, как лапы творящей службу собачонки, и лишь в глазах за страданием и удивлением еще теплилось сопротивление прежней Наденьки, какое-то тихое излучение смеха.

- Это носят в ломбард? - спросила она, осторожно прикасаясь к перстню пальцем.

- Не знаю, - ответил я.

- А что же ты будешь делать?

- Придумаю... продам... Найду какого-нибудь человека, чтобы купил, возможно, уже нашел...

- Уже? - воскликнула Надя.

- А чему ты удивляешься? Мне позарез нужны деньги.

- Но быстро как...

- Конечно, - согласился я рассеянно, - я ведь знал, что ты не передумаешь. Потому и нашел человека сразу. Но я его не знаю, это через знакомого, Бог их знает, что за люди. В ломбард же, по-моему, нести невыгодно. Зато можно выкупить обратно. Если хочешь, я отнесу в ломбард, а потом когда-нибудь выкуплю и верну тебе.

- Поступай по своему усмотрению, Ниф. - Она села за стол, при этом ее рука нечаянно толкнула перстень, он покатился, а я тут же схватил его и спрятал в карман. Сестра словно не заметила. Я посмотрел в окно на играющих между чахлыми дворовыми деревцами детей, мне вдруг захотелось выпить, я подумал, что, пожалуй, напиться вдрызг. Но я не спросил вина, и желание улеглось. Мы были одни в кухне, сидели друг против друга, сложив руки на столе, на местами дырявой клеенке, на усохших крошках хлеба, и здесь невкусно пахло борщом. Я отчетливо представил себе, как супруг Наденьки, после хлопотного дня вернувшись вечером домой, торопливо, жадно поедает этот борщ. Я не слишком-то жаловал его, этого парня. - Значит, можно в ломбард, - сказала Наденька неопределенно. - Но ты поступай как считаешь нужным.

- Можно в ломбард, - сказал я, - но если в назначенный срок не возвращаешь деньги, заложенная вещь переходит в собственность государства.

- Да что ты! Вот так фокус!

- А ты не знала?

- Как не знать... то есть что-то в подобном духе и предполагала. Но не думай, будто я решила, что ты понесешь в ломбард.

- Я и не понесу. Государство гребет под себя, а у меня все мысли вертятся вокруг вариантов личного обогащения.

- Да, я понимаю. И не стоит об этом больше говорить.

- Ты устала?

- Я с шести утра на ногах.

Я заметил:

- Ты плохо выглядишь.

- Ничего...

- Почему же?

Надя усмехнулась.

- Стоп! Минутку! - крикнула она неожиданно, и напряженная работа мысли отобразилась на ее лице. - Ты уже у кого-то занимал? Ну да, так и есть! Я только теперь догадалась. Ведь занимал?

- Занимал.

- Это правда? Как ты мог? Почему ты сразу не пришел ко мне?

- Разве я не в курсе, как ты живешь?

- То есть? Как я живу? Чепуха, тебе ничего не известно...

- Я спрашивал у тебя... вспомни. Ты дала десять рублей. Я верну...

- Но у других... Нельзя этого делать. Кабала...

- Что за глупости, Надя, - прервал я с досадой. - Еще не родился человек, которому удастся надеть на меня хомут. Прекрати это! Я как-нибудь непременно выпутаюсь, я все продумал. В конце концов - перстень, уже кое с кем рассчитаюсь, да и отдавать-то мне сущие пустяки.

- А все же?

- Тебя интересует сумма?

- Да, сумма твоего долга.

- Зачем тебе знать? - Я отрицательно и немножко укоризненно покачал головой. - Я сам, это мое дело.

- Я хочу быть уверена, что ты вернешь им, тем людям.

- Такое твое условие?

- Ниф, я когда-нибудь тебя прокляну. И мое проклятие будет долго выделывать с тобой ужасные вещи.

- Знаешь, - сказал я, - ты совсем не нравишься мне сегодня. Ты как будто добрая, но чужая, а я хочу, чтобы ты была такой, как всегда. Подумай, Надя. Я звонил тебе, бормотал что-то о своих дурацких обидах и невзгодах, а ты посмеивалась, и это наилучшим образом на меня воздействовало. Очень утешало. Мне было с тобой весело, хорошо, все глупое забывалось, мне было с тобой легко, было хорошо, как ни с кем другим. Я знал, что у меня есть отдушина, есть пристанище, что я не пропаду. Ты красивая была.

- Ниф...

- Погоди, дай досказать. Не бойся, твою красоту я не обижу, она никуда от тебя не денется. Но сегодня ты некрасивая, это не ты, тебя подменили, ты все это придумала, а зачем? ты и сама не ведаешь зачем. Эти чулки, посмотри на себя... Не нужно, Надя, не думай, что ты больна, что ты слабенькая. Не растравляй себя, все это вздор, причуды. Это идет от других, ты стараешься для других, ты думаешь, что переживаешь за меня, а на самом-то деле гадаешь, как эта наша история будет выглядеть в глазах каких-то зрителей, посторонних. Если бы ты думала и беспокоилась только обо мне, ты осталась бы прежней, ведь хорошо или плохо то, что мы делаем, может быть только в глазах других, а нам должно быть все равно, и только так мы сумеем выжить. Да не выжить... я не о том говорю, Надя, просто жить, по-настоящему жить, ничего не бояться, не рассчитывать, не дрожать. Сделать что-то глубокое. Хотя бы раз ощутить глубину, свои настоящие возможности, сокровенное... Если ты сейчас скажешь хоть слово о принципах, я уйду и мы больше никогда не увидимся. И ведь будет по-моему.

- Но когда-нибудь, Ниф, в конце концов... то есть, ты и сам понимаешь, чем это может кончиться.

- Да, когда-нибудь, - подхватил я, - когда-нибудь, я понимаю. Но сейчас, Надя? Как может быть плохо то, что я делаю, если я этого хочу и к этому стремлюсь? Разве может быть плохим или хорошим самое сокровенное желание человека? Разве в таких понятиях следует об этом судить? Ведь это самое высокое, что только можно вообразить, а если подавлять в себе, пригибать, чтоб никто, упаси Бог, не заметил, чтоб не осудили, не наказали, так и жить не стоит. Вокруг кричат: ах, любовь, какое прекрасное, какое чистое чувство, - и все делают вид, будто не понимают, что никакой чистоты и ничего прекрасного в этом чувстве нет, а любовь сама по себе выше чистоты как мы ее себе представляем и понимаем. Все это так просто, все, что есть в жизни, что происходит с тобой и что ты понимаешь и знаешь, - иной раз все это вдруг переходит в любовь, когда ты встречаешь того самого, единственного, у тебя получается как бы ожог, и тогда ты всех можешь ненавидеть или любить, все равно, и на все готов пойти, а любишь только одного, только он для тебя и существует. Я теперь понимаю, что лишь в этом весь мой смысл, а если бы не это, я бы запутался, заплутал в трех соснах... и что бы еще за пустота подстерегала меня, Надя? Только теперь я стал жить. Я тихонько, за спиной, что ли, оплачиваю эту свою новую жизнь позором... к тому же, учти, за все за это, за все мои мытарства, старания, лишения и горения она даже не дает мне вволю и толком с ней перепихнуться!.. в общем, в старые времена сказали бы, наверное, что я заключил союз с сатаной, но я уже ничего другого не хочу и я буду оплачивать до конца.