А в одной из его кают сиял разукрашенный пчелиными укусами артельщик. Опухоль со щеки, правда, у него уже спала, но зато на груди появился целлофановый мешочек, в котором — хе-хе! — ярче всех Антарктид сверкала жемчужина величиной с голубиное яйцо.
Минута молчания
Тот, кто думает, что в плавании всегда и у всех прекрасное настроение, глубоко ошибается.
Настроение кое у кого было совсем неважное. На берегу побывали не все. Борщик не взял рецепты новых блюд у островитян и не пополнил запаса для компота. Бурун не запасся орехами для своих медведиков. Челкашкин не собрал лекарственных трав и попросту не выкупался. Он проходил около стенгазеты, в которой Пионерчиков написал о поединке артельщика с акулой, и бросал язвительные взгляды:
— Этой филькиной грамотой нас хотят успокоить, чтобы не плакали о прекрасном пляже! — И добавлял: — Ну ничего, мы ещё позагораем!
А скорей всего настроение у команды было таким из-за ужасного тумана, который забирался в рукава и под воротники, закладывал уши и носы, иллюминаторы и клюзы. Далее привычный к подобным неприятностям Бурун зло ворчал и отмахивался от него тяжёлой палкой. Каждые две минуты «Даёшь!» гудел, а в остальное время мрачно сопел и спотыкался.
Чтобы не заблудиться на палубе, Солнышкин надел на руку старый бронзовый компас. Стало так холодно, что островок Робинзона с пальмой сам начал потихоньку подкатываться к коридору, и Солнышкин с Федькиным отнесли его в столовую, посадив рядом Верного.
Потом Солнышкин подтянул брючки и пошёл навестить Перчикова. Носик у великого вождя островитян совсем перестал светиться.
Едва Солнышкин открыл дверь рубки, Перчиков приложил палец к губам.
— Что? — тихо спросил Солнышкин.
— Минута молчания, — сердито ответил Перчиков и плотнее прижал наушники.
Со стенных часов Солнышкину погрозила остреньким пальцем быстрая секундная стрелка. Он притих.
И как только окончилась минута, Перчиков набросился на него:
— Ты что, не знаешь, что в это время нельзя разговаривать? Из-за тебя может погибнуть целое судно!
— Из-за меня? — удивился Солнышкин. Его друг был явно не в духе.
— Из-за твоей болтовни! — сказал Перчиков. — В эти минуты тонущий корабль передаёт сигнал бедствия. Он может быть таким далёким, что один раз его и услышишь. А попробуй услышать, когда кто-то бубнит тебе в ухо!
— Но если пароход так далеко, то чем ему поможешь? — попробовал оправдаться Солнышкин.
— Как — чем?! — возмутился Перчиков. — Сообщим тому, кто ближе. И ему помогут. Вот и получается, что мы — самые далёкие — окажемся ближе всех. А если никого не слышишь, так не сможешь помочь даже тому, кто возле твоего носа.
Солнышкин хотел огрызнуться. Он поднял руку и вдруг заметил, что стрелка на его бронзовом компасе сделала лёгкий полуоборот. Будто он и вправду виноват и не видит у себя под носом чьей-то беды. Солнышкин поднёс компас к лицу — стрелка настойчиво вращалась, словно подавала сигнал тревоги. Солнышкин вышел на палубу.
Вокруг было сыро, ноги скользили, как на катке, но никто из темноты не просил помощи. За бортом не слышалось ни одного крика, ни всплеска.
Солнышкин вернулся в коридор, остановился и щёлкнул по компасу пальцем: «Спятил старик». Но стрелка компаса тоже остановилась и указала прямо на север — прямо на каюту Робинзона. Солнышкин постучал и приоткрыл дверь.
В каюте мерцал свет и никого не было. В распахнутый настежь иллюминатор влетали первые белые снежинки и посвистывал ветер, как когда-то в Океанске, на сопке, в домике старого инспектора.
— А, Солнышкин, здравствуйте!
Солнышкин вздрогнул. Голос Робинзона доносился откуда-то из-под медвежьей шкуры.
— Что с вами, Мирон Иваныч? — Солнышкин
подошёл к койке и отвернул шкуру.
Старик лежал тихий и грустный.
— Ах, Солнышкин, — улыбнулся вдруг Мирон Иваныч, как угасающий светлячок, — что-то мне не по себе. Видно, старому катеру пора набок.
— Что вы, Мирон Иваныч! — нагнулся к нему Солнышкин. (Унылая погода шепнула что-то на ухо и старому Робинзону.) — Может, позвать Челкашкина, Морякова?
— Не надо, Солнышкин, они мне не помогут! — сказал старик, и за бортом по-собачьи взвизгнул ветер. — Жизнь заново не начнёшь. Да и не надо. А всё-таки жаль. Кое-что старый Робинзон опоздал…
— Да что же вы опоздали? — запротестовал Солнышкин. — Остров открыли! Дворец будет! В Антарктиду плывёте!
— Эх, Солнышкин, — огорчённо подмигнул Робинзон, — это верно. Но пока я мечтал о плаваниях и вертел стоявший на земле штурвал, кто-то пересекал океаны! — Тут Робинзон энергично сел и оттолкнул подушку. — А разве я не мог бы, как мистер Понч?
— Конечно, могли бы! — Солнышкин в этом ни капли не сомневался.
— То-то! — повысил голос Робинзон. — То-то! Нужно торопиться. В жизни нельзя опаздывать, Солнышкин! Чего было мечтать? — насмешливо спросил он сам себя. — Нужно было брать чемоданчик и идти хотя бы матросом…
— Да что вы, Мирон Иваныч! — утешил его Солнышкин. — Это вы и сейчас успеете! И не только матросом…
— Успею? — лукаво спросил Робинзон. — Это в семьдесят-то?
— Конечно! А что? — сказал Солнышкин. — Это мы сделаем! Сделаем! — И, весело кивнув Робинзону, он быстро скрылся за дверью.
Старик рассмеялся и опустил ноги на пол. Грустные мысли улетучились и, хотя стрелки барометров по-прежнему предвещали дрянную погоду, чувствовал он себя бодро. Ему было интересно, что же предпримет Солнышкин.
Секрет боцмана Буруна
Целый день Солнышкин разыскивал Буруна. Но боцман словно провалился. А поймать его вечером вообще было невозможно. Если кто-то его и встречал, он говорил: «Некогда, некогда» — и немедленно исчезал. Поведение боцмана становилось просто загадочным.
Так вот, ночью, когда пароход уже покачивался от храпов, Солнышкин отстоял вахту и возвращался в каюту. Вокруг гудело, стучало, трещало. «Вот даёт!» — подумал Солнышкин. Антарктида уже дышала в лицо.
Неожиданно раздался такой грохот, что Солнышкин присел на ступеньку трапа. И увидел занятную картину: по коридору, жонглируя кокосовыми орехами, бегал Бурун. Один орех вертелся у него на носу, другой — на указательном пальце. Но вот орехи покатились по палубе, и океан загудел с особенной силой… Боцман расстелил у стенки маленький коврик и, став на четвереньки, сделал стойку на голове. Через минуту он отряхнул руки, потёр лысинку и, поглядывая на то место, где только что были его собственные ноги, ласковым голосом сказал:
— Молодец, Мишенька, хорошо послужил, получай угощение!
Направившись в каюту к Солнышкину и Перчикову, Бурун с оглядкой вытащил оттуда ещё один орех. Боцман репетировал номер: «Антарктический боцман Бурун с любимыми медведями».
— Вот это да! Вот так угощение! — весело сказал Солнышкин.
От неожиданности Бурун выронил орех и, подскочив, заработал ногами, как велосипедист.
— Значит, угощаешься?
У Буруна язык прилип к нёбу, но он всё-таки выдавил:
— Это не я… Это Мишенька.
— Хороший Мишенька, — сказал Солнышкин, оглядев Буруна с ног до головы. — Значит, воруешь, грабишь вождя островитян? — И, усмехнувшись, он свистнул: — Верный, Верный, Верный!
Из столовой раздался лай. Боцман вцепился Солнышкину в руку:
— Что ты? Я же для наших медведиков!
— Знаем мы этих медведиков, — сказал Солнышкин и прошёл мимо.
Буруна словно сдуло с палубы. Только теперь он почувствовал, что ради медведей совершил преступление. И перед кем? Перед друзьями! Чего бы он ни сделал, чтобы орехи лежали снова на месте!
— Солнышкин, прости! Прости, Солнышкин! — бросился боцман вдогонку. — Может, тебе что-нибудь нужно сделать, а?
— Сделать? — Солнышкин остановился и посмотрел на боцмана. — А можешь ты сделать, — спросил он, — из одного человека настоящего матроса?
— Конечно! — крикнул Бурун. — Послушай, — спохватился он, — а боцманом он стать не хочет? — Старый боцман собирался уходить в цирк и подыскивал себе замену.
— Конечно, хочет, — сказал Солнышкин.
— А где же он? — тихо спросил Бурун.
И Солнышкин кивнул на каюту старого Робинзона.
Боцман присвистнул от радости и сделал стойку на руках. Из Робинзона он был готов сделать самого адмирала!
— Тогда пошли к нему! — сказал Солнышкин.
— Пошли! — согласился Бурун, и оба, как по команде, повернулись налево. Но дверь каюты открылась, и на пороге появился старый инспектор.
— Спасибо, друзья! — с улыбкой кивнул Робинзон и приподнял за козырёк свою фуражку. Он слышал весь разговор. — Спасибо. — Старику была приятна дружеская забота. — Правда, становиться боцманом,— улыбнувшись, сказал он, — я думаю, мне не имеет смысла. Но матросскому делу у Буруна я подучусь охотно!