Читать интересную книгу Первомост - Павел Загребельный

Да и то сказать, что книги слишком дорогая вещь на этом свете, и если возьмешься их покупать, то и мост продашь и последнюю сорочку сбудешь, как тот князь Роман Смоленский, который издержался на книги до нитки, а умер так и похоронить было не в чем, пришлось простым людям складываться по ногате. А люди эти вряд ли и заглядывали хотя бы в одну книгу!

За трапезой у Воеводы, успевая выпивать и съедать надлежащее, Стрижак развлекал мрачных собеседников пересказом историй о Николае-чудотворце и всяких других, которых он знал бесчисленное множество. Любил он очень одну историю о Николае-монахе, как плыл по морю и налетела буря и уже думал, что утонет, но помолился монах Николаю-угоднику и увидел: идет чудотворец в белых ризах по морю, как по сухому, и, простерев руку, молвит монаху: "Восстань, брат мой, ничтоже не бойся, не дремли, но иди на свою работу с радостию".

После этого Стрижак шел спать не без радости, другие же могли идти на работу, как это повелевал святой Николай: Воевода - в объезд своих владений, Немой - к его стремени, Мытник - на мост, ну а Воеводиха - кто его знает, что должна была делать эта истомившаяся по ласке женщина?

И вот она, слушая Стрижака с видимым нежеланием, неожиданно для всех, может быть и для самой себя, в конце одной трапезы внезапно сказала:

- Научи меня.

Все переглянулись. Никто не мог взять в толк, к кому она обращается. Но ежели разобраться, то кто же мог ее чему-нибудь научить? Воевода? Да он, наверное, выложил уже своей жене все, что должен был выложить из требований своих и повелений. Мытник? Человек только и знает жевать да собирать мостовое, пакуя его в кладовые. Жена Мытника? Куда муж - туда и она. Немой? Смешно и думать! Оставался Стрижак.

- Научить? - переспросил он.

- Научи, - повторила половчанка почти с отчаянием.

- Лепо, лепо, - промолвил Мостовик, - научи ее.

Стрижак вытер губы, откашлялся, изрек торжественно и словно бы отпугивая:

- Слезы теплые, плаканья душевные, воздыхания сердечные, бдения всенощные, пения трезвенные, молитвы беспрестанные, стояния неседальные, чтения старательные - вот что такое обучение книжное!

И, заметив, что Мытник не слушает, а делает свое, то есть проглатывает огромные куски жареного мяса, загремел:

- Не глотай без разжевывания, чтобы не растолстела твоя плоть еще сильнее и не укоренились мысли в лености!

Стрижак был зол не из-за того, что Воеводиха своей прихотью выдумала ему работу. Половчанка коснулась больного места в душе Стрижака.

Одно лишь слово, а как много значит оно, вся премудрость и все суесловие всех книг, сложенных вместе, не могут заменить единственного слова "научи". Много-много лет назад обрушилось это слово на голову маленького мальчика. К незначительному пересопницкому князьку заехал досточтимый игумен киевский и после трапезы щедрой заметил среди малышей одного худого костлявого мальчика, с глазами то ли мученика, то ли одержимого. Игумен ткнул перстом в горячие глаза этого подростка и сказал князю: "Научи его".

- Так он ведь робичич, - засмеялся князь.

- А кто вы все? - спросил строго игумен. - Рабы божьи. Обучится в обители нашей, постигнет мудрость, высвятится в священника и к тебе же возвратится слугой твоим и божьим.

Малого отправили тогда вместе с игуменом. Не сказали даже отцу и матери. Он так и не увидел их больше никогда. Только запомнил навсегда отца, как тот возвращается с княжеских ловов, держа тяжелое ратище на плече. Всегда ходил с ратищем на плече, мог пробить навылет вепря и даже тура остановить в бегу, но однажды не сумел остановить и упал растоптанный. Об этом узнал Екдикий, возвратившись через много лет к князю уже священником. Матери своей тоже не застал - после смерти отца она была продана князем куда-то к германцам или фрягам, потому что умела хорошо вышивать. Вот так научился изрекать путано-пышные словеса, а ничего на свете не имел, кроме далекого воспоминания об отце, с тяжелым ратищем на костлявом широком плече, да матери, склоненной над тяжелой вышивкой для князя с княгиней: белые туры на золотой земле.

Когда после трапезы вышли в сени, наперерез Воеводе бросился Шморгайлик и торопливо зашептал о чем-то; Мостовик отмахнулся от него, тогда прислужник подошел к Стрижаку и не без ехидства спросил:

- Что бы это значило? Приснилось два беса. Один наг, другой в кафтане. Схватил нагого, проснулся - ничего в руках.

- Хватал бы того, что в кафтане, хотя бы кафтан имел, - пробормотал Стрижак, с трудом отрываясь от болезненного воспоминания.

Во дворе увидели, как к воротам идут двое детей, взявшись за руки. Светляна и Маркерий. У Немого тепло сверкнули глаза, ему, видимо, захотелось догнать дочь и хотя бы прикоснуться ладонью к ее волосам, но не осмелился отойти от Воеводы, а Мостовик проследил, как дети подошли к воротам, как Маркерий отстранил сторожа, чтобы не торчал на пути и не мешал пройти им не друг за дружкой, а рядом, не выпуская рук.

- Возьмешь малых сих, - сказал Мостовик Стрижаку.

- Малых? Куда?

- К обучению.

Шморгайлик коротко хихикнул за спинами. Стрижак еще только мысленно связывал все воедино, а этот паскудный доносчик уже смекнул, что Воевода боится оставлять свою половчанку с глазу на глаз с чужим человеком. Мало ли чему он обучит ее! Вот и подставляет свидетелей малых. А малые - самые худшие свидетели. От них не избавишься.

Шморгайлик хохотал мстительно и радостно одновременно, потому что преимущество, которое Стрижак получил перед другими мужчинами из-за прихоти Вудзиганки, мудро и предусмотрительно было сведено Воеводой на нет.

- Не води дружбы с женой, да не сгоришь огнем ее, - Стрижак наклонился к Шморгайлику, закрыл глаза, разинул рот, издеваясь над доносчиком. - Почему же не хохочешь больше? Осекся?

Шморгайлик испуганно отпрянул назад, подальше от бывшего попа, от которого, вишь, не утаишь ничего. Неужели догадался о намерениях Шморгайлика относительно половчанки? Но где же эти намерения и где еще тот вожделенный подходящий момент? И неужели Воеводиха решилась наконец даровать благосклонность свою одному из них и выбрала для этого Стрижака? Шморгайлик решил во что бы то ни стало выведать все, не пропустить ни единого движения между этими двумя. Он мог бы найти лучшее применение для своих подглядываний, хотя такая подлая работа не нужна, в сущности, нигде...

Половчанка не проявляла к Стрижаку ни благосклонности, ни внимания. Быть может, если бы остались они только вдвоем и он научил ее, то что-то там из подобной близости и проклюнулось бы, как это бывает между двумя монастырями, мужским и женским, если они расположены близко друг от друга. Но сразу же присоединили к ним двух детей, Светляну и Маркерия; половчанка, которая, собственно, еще и не стала женщиной, даже и будучи женой Воеводы, охотно возвратилась в детство, оказалось, что годы, проведенные в мостищанской неволе, не значили ничего, их словно бы и не существовало, она оставалась все той же девочкой из большой страны степей, девочкой, которую выменяли когда-то за четырнадцать возов проса и привезли сюда неизвестно зачем, там ее называли Лала, там расстилались травы и прогибалась земля под конскими копытами, там пахло молоком кобылиц и евшан-зельем; там не было ни связи, ни счета дням, там знали лишь звезды, да пожары, да крики всадников и не знала она ни насупленного Воеводы, ни затаившихся окрестных пущ, ни воеводского дома, распрастанного на высоком холме коряво и неуклюже, будто огромный рак с клешнями.

Поначалу все чувствовали какое-то отчуждение. Стрижак прятался за свои словеса и истории о Николае-чудотворце, которыми украшал тоску заучивания буквиц. Дети приходили держась за руки, садились рядом, старались не выпускать рук в течение всего сидения в воеводских сенях, куда вслед за ними всегда незаметно, как-то таинственно входила Воеводиха, молча садилась в сторонке, внимательно слушала и пугливо поводила своими огромными глазищами.

Когда ей надоедало, она точно так же молча вставала и исчезала. Тогда Стрижак махал рукой Светляне и Маркерию - идите прочь, а сам шел искать кого-нибудь, кто мог бы смочить ему влагой пересохшие губы, язык и гортань.

Чаще всего это был Шморгайлик, который яростно завидовал Стрижаку, ревновал его теперь уже и не к Воеводе или его жене, а к воеводским сеням, где происходили каждодневные трапезы и где укоренился незадачливый попище со своими обучениями. Стрижак упрямо называл Шморгайлика "мракоумным земнородцем", а тот выдумал для него довольно едкое словцо "кормогузец", хотя Стрижак и не раскармливался на воеводских харчах, все сквозь него пролетало без пользы, жрал и лакал, словно в утлый мех вливал.

Но вражда между этими двумя не могла считаться существенной, потому что касалась только их самих и не выплескивалась наружу, поскольку оба они слишком хорошо понимали, что связаны одной и той же веревочкой и откусывать должны от одного и того же калача, только один явно, а другой тайно.