Читать интересную книгу Болезнь Портного - Филип Рот

Вот. Теперь вы знаете о самом скверном из всех совершенных мною поступков. Я трахнул свой собственный обед.

emp

Если, конечно, не станете разделять мнение Мартышки. Поскольку она считает, будто самое отвратительное, что я совершил в жизни — это то, что я бросил ее в Греции. На втором месте по омерзительности — случай в Риме, когда и заманил ее в постельный триумвират. По ее мнению, в том «менаж а труа» виноват исключительно я, поскольку являюсь более сильной и нравственной натурой, чем она.

— Великий гуманист! — орет Мартышка. — У тебя же работа такая: защищать бедных от произвола сильных мира сего! Разве не ты дал мне прочесть тот номер журнала?! Именно из-за тебя я отказалась от предложения Хантера! Из-за тебя я убиваюсь, стремясь стать чем-то более значительным, нежели простым куском задницы! И после этого ты хочешь, чтобы я превратилась в вещь, которую можно использовать — использовать во всех твоих причудливых затеях?! Только потому, что ты превосходишь меня н интеллектуальном отношении?! Только потому, что тебя показывают по этому говенному образовательному каналу телевидения?!

Видите ли, по мнению Мартышки, моя миссия состояла в том, чтобы вытащить ее из пропасти извращений, фривольности, порока и греха — и это в то время, когда сам я всю свою жизнь стремился как раз погрязнуть в этой пучине страстей! Я должен избавить ее от соблазнов, приобщиться к которым мечтал столько лет! И ей неважно, что она сама, лежа со мной в постели, мечтала о таком происшествии не менее страстно, чем я. Доктор, я вас спрашиваю: кто первым заговорил об этом? Кто, с самой первой ночи, искушал меня перспективой затащить к нам в постель еще одну женщину? Поверьте, я отнюдь не пытаюсь ускользнуть от ответственности, но мне хочется, чтобы вы уяснили с предельной четкостью: эта безнадежно истеричная женщина, эта душераздирающая пизда — не тот человек, который может назвать себя моей жертвой. Я просто не принимаю все это дерьмо про жертвы. Ей тридцать лет, она хочет замуж, хочет стать матерью, респектабельной женщиной и жить в собственном доме с мужем (особенно теперь, когда ее высокооплачиваемая блестящая карьера близится к концу), но из того, что она воображает, будто ее всю жизнь третировали, эксплуатировали и унижали (что, кстати, вполне возможно, если брать в расчет всю ее жизнь) — из этого отнюдь не следует, что отдуваться за все нужно мне. Не я сделал ее тридцатилетней и одинокой. Не я вытащил ее из угольных копей Западной Виргинии, не я взял ее на попечение — и не я уложил ее в постель с той римской проституткой! Дело-то происходило совсем по-другому: именно Мартышка высунулась из, окна взятого нами напрокат автомобиля и спросила на своем изысканном итальянском, не желает ли шлюха пойти с нами за ту сумму, которую мы хотим ей предложить. А я просто сидел за рулем, не снимая ноги с педали газа — водитель, готовый удрать прочь… И, поверьте мне, когда эта шлюха забралась на заднее сиденье, первой моей мыслью было: «Нет!» И в отеле, когда мы отправили эту шлюху в наш номер, а сами задержались внизу, я думал: «Нет!» Нет! Нет! Нет!»

Она неплохо выглядела, эта шлюха. Немного толстовата и коренаста — но молода: лет двадцати с небольшим. С приятным открытым лицом и просто громадным бюстом. Именно из-за грудей-то мы ее и заприметили, медленно проезжая по Виа Венето и разглядывая из автомобиля выставленный на продажу живой товар. Шлюха, которую звали Линой, встала посреди комнаты и стянула с себя платье; под ним она носила корсет «веселая вдова»: сверху торчали груди, а снизу — неохватные ляжки. Меня тогда поразила театральность ее одеяния — впрочем, в те времена, когда после стольких лет теории я перешел к практике, меня поражало практически все.

Мартышка выходит из ванной в своей коротенькой женской сорочке (у меня вставал член от одного вида Мартышки в этой шелковой, кремового цвета, сорочке), а я тем временем раздеваюсь и сажусь голым на краю постели. Лина ни слова не понимает по-английски, но это лишь обостряло атмосферу этакого сдержанного садизма: мы с Мартышкой могли переговариваться, обмениваться тайнами и делиться планами — а шлюха не понимала ни слова; в свою очередь, Мартышка и шлюха шептались о чем-то по-итальянски, а я понятия не имел, какую интрижку они замышляют… Лина заговорила первой. Мартышка перевела:

— Она говорит, что у тебя очень большой член.

— Готов биться об заклад, что она говорит это каждому клиенту.

Потом они стояли в своем нижнем белье и смотрели на меня — выжидательно. А я сам ждал. Сердце мое бухало в груди как сумасшедшее. Вот оно, пришло: я с двумя женщинами… Что теперь будет? Видите, даже тогда я говорил себе — «Нет!»

— Она спрашивает, — перевела Мартышка вторую фразу шлюхи, — с чего желает начать синьор.

— Синьор, — ответил я, — желает, чтобы она начала с самого начала.

Ах, какой остроумный ответ, какой беззаботный ответ — только мы продолжаем сидеть без движения — голые и не знающие, куда себя девать. В конце концов Мартышка — именно она — решается привести машину греха в действие. Она подползает к Лине (о, Господи, разве мне не хватит одной Мартышки? Разве мне не хватит одной Мартышки для удовлетворения моих желаний? Что я с ними буду делать? Сколько у меня половых органов) и засовывает руку меж ног итальянки. Мы не раз представляли себе эту сцену, мы обсуждали всевозможные варианты на протяжении многих месяцев — вслух! — и тем не менее меня охватывает столбняк при виде исчезающего в пизде Лины среднего пальца Мартышки.

Давайте лучше я опишу вам свое состояние. Боже мой, мне никогда не приходилось столько трудиться! Я едва поспевал! Ты становишься сюда, а я ложусь туда — отлично, теперь она опускается на колени, я встаю сюда, а ты слегка поворачиваешься набок и… и это длилось, доктор, пока я не кончил в третий и последний раз. К тому времени Мартышка лежала на кровати навзничь, я стоял попой кверху, отсвечивая задницей в люстру (и в кинокамеру, мелькнула у меня тогда мысль) — а между нами лежала наша шлюха, которая «кормила» Мартышку грудью. Куда я кончил, в чью дырку — и в какую из дырок, — можно только догадываться. Вполне может статься, что под конец я трахал некую влажную, благовонно-вонючую субстанцию, состоявшую из мокрых итальянских лобковых волос, липкой американской задницы и абсолютно загаженной простыни. Потом я встал, пошел в ванную, и — вы будете счастливы узнать об этом — выблевал весь обед. Мои кишки, мама, — я выблевал их в унитаз. Правда, я хороший мальчик?

Когда я вернулся из ванной, Мартышка с Линой спали, сжав друг дружку в объятиях.

Мартышкины душераздирающие слезы, обвинения и упреки начались немедленно после ухода Лины. Я окунул ее в море греха.

— Я? А не ты ли засунула свой палец в ее пизду, объявив о начале бала? Ты целовала ее в губы…

— Потому что, — кричит Мартышка, — потому что, если я собралась что-то делать, то я делаю это! Но это не означает, что мне нравится это делать!

А потом, доктор, она начинает упрекать меня за то, что я недостаточно времени уделил грудям Лины.

— Ты все время только и говорил, что про груди! Про груди других женщин! Мои для тебя так малы, а у всех остальных женщин мира они такие большие! Вот они, громадные груди — ты заполучил их наконец! И что же? Что ты с ними сделал? Ничего!

— Ну, это ты преувеличиваешь, Мартышка, — просто я не всегда поспеваю за тобой…

— Я не лесбиянка! Не смей называть меня лесбиянкой! Если я и лесбиянка, то это ты сделал меня такой!

— О, Господи, нет…

— Я сделала это ради тебя — да! — а теперь ты же меня и ненавидишь за это!

— Тогда давай больше никогда не повторять этот опыт, хорошо? Ради меня. Если в результате получается весь этот ужас.

Но уже на следующий же вечер мы так разгорячились за ужином в «Раньери» — Мартышка после закуски отлучилась в туалет, как это бывало в ранние дни нашего знакомства, и вернулась оттуда с пальцами, благоухающими пиздой. Я нюхал и целовал их, пока не принесли основное блюдо, — так вот: мы так разгорячились, что, выпив после ужина пару рюмок бренди в «Доуни», опять подобрали Лину, несшую вахту на прежнем месте, и вернулись в отель на второй раунд. Только на этот раз я сам раздел Лину и вскарабкался на нее прежде, чем Мартышка вышла из ванной. Если я собрался что-то делать, то я делаю это! Всегда! И все подряд! И больше никакой блевотины! Ты уже не в Викуахикской школе. И никаким Нью-Джерси здесь даже не пахнет!

Когда Мартышка, выйдя из ванной, увидела, что бал уже начался, она была не совсем в восторге. Мартышка присела на кровать (черты ее показались мне миниатюрнее, чем всегда) и, отвергнув приглашение присоединиться, молча смотрела на нас, пока мы с Линой не кончили. Затем Лина услужливо — очаровашка, ей-Богу! — прильнула к промежности моей длинноногой возлюбленной, но Мартышка отпихнула ее и уселась дуться в кресло у окна. Тогда Лина — персона не слишком чувствительная во всем, ч го касается межличностных отношений, — улеглась рядом со мной и принялась рассказывать о себе.