Прецедентов до настоящего времени не обнаружено[35], что лишний раз показывает, насколько ещё низка готовность местных сообществ к конструктивному самоосознанию и самоопределению.
Метафизический трепет местных сообществ, т. е., в виду отсутствия таковых, скорее, одной лишь самосознающей элиты, перед губернской или республиканской властью, с одной стороны, парализует ее порыв к самостоятельности, а с другой — отнюдь не препятствует тому, что горожане склонны все трудности повседневного бытия адресовать к непосредственному, т. е. городскому (районному) начальству в первую очередь, к федеральной и региональной власти — во вторую.
В регионах нет иного ресурса не только развития, но (в большинстве случаев) и простого воспроизводства социально-экономической ситуации на территориях, чем тот, что содержится в населении малых городов. Парадокс ситуации заключается в том, что столь простой тезис острейшим образом противоречит традиции рассмотрения именно территорий как ресурса и вызывает у региональных властей аллергическую реакцию. Скажем, давно известный опыт г. Похвистнево (см. выше) по реализации конструктивной инициативы развития территории бытует в информационном поле округа на правах изолированного феномена, отнюдь не вызывая волну подражания. При этом нет ни сильных утверждений о вредоносности или неэффективности похвистневского опыта, ни внятных попыток предъявить дееспособные альтернативы — именно это заставляет говорить о сугубо аллергической реакции отторжения, что и делает такое отторжение особенно мощным.
На основании проведенного изучения материала и его осмысления можно рискнуть несколькими суждениями общего характера.
Первое: при наличии (и возможности появления новых) исключений из общего правила просматривается специфический порог для вероятности качественного скачка. Чрезвычайно распространена ситуация, когда за вычетом одного-двух поселений городского типа, все население района составляет пять — десять тысяч человек, разбросанных в малых поселениях по значительной территории. Приписывать такому «множеству» права и возможности муниципального образования можно, следуя одной только букве закона, тогда как практического смысла в таком праве не обнаруживается. Города с населением свыше 30 тыс. человек, а в отдельных случаях и меньшие, в принципе способны принять на себе административную ответственность за меньшие поселения районов и способствовать их социальному и экономическому оздоровлению. Этот скромный тезис в действительности несет в себе революционное содержание, так как унаследованная от советской эпохи практика имела и имеет прямо противоположную направленность подавления автономии городов администрацией региона через администрацию района как технический шарнир.
Устранение такого шарнира, т. е. признание за районом сугубо статистической сущности при отъятии у него субъектности имело бы принципиальное значение для того, чтобы хотя бы приобрести шанс некоторого ослабления командно-административной системы, в принципе парализующей какие бы то ни было надежды на перелом тренда. Командование территориями есть ключевое условие чисто воспроизводственной, затратно-субсидионной модели, и потому устранение шарнирной передачи существеннее, чем идеологические подвижки.
«Бунт» малых городов против диктата районов за собственную эмансипацию был бы тождествен их «бунту» против губерний, т. е. в общем случае невозможен. Изменить ситуацию возможно только в случае отстройки более сложной схемы: крупный город в роли патрона — малый город — район с его разбросанными поселениями.
Более чем вероятно, что только со следующего размерного порога, составляющего около 100 тыс. человек, возникает ситуация, где в общем случае сегодня становится целесообразным полновесное разделение местных властей на представительную и исполнительную. До этой средней величины, как правило, в муниципальном образовании недостает человеческих ресурсов — квалификационных, в первую очередь, социально самоосознающих — во-вторую, чтобы обеспечить конструктивную диалоговую схему. Возражать против схемы, когда глава администрации избирается местным советом или нанимается таковым, в городе меньшего размера в общем случае не представляется целесообразным, по крайней мере, до того времени, когда интенсивность развития местного предпринимательства не достигнет некоторой критической величины. До того же уровня развитости поселений нет оснований ожидать возникновения СМИ, независимых от администрации.
Наконец, просматривается ещё один энергетический порог в 250–300 тысяч человек, с которого у городов обнаруживается возможность занять позицию реального финансового и менеджерального патрона в отношении малых городов, в свою очередь занимающих тогда позицию организатора сельскохозяйственного ареала.
Разумеется, речь идёт лишь о среднестатистической ситуации — как показывают наши зондажные исследования за два года, «отклоняющееся» поведение возможно для городов, по населённости недобирающих до критической величины, но в силу стечения благоприятных обстоятельств и персональных случайностей обретающих неординарный заряд социальной энергии и организационной инициативы. Для проверки этого предположения необходима организация серьёзного эксперимента в окружном масштабе, с целью подготовки которого в 2001 г. Центр стратегических исследований предпринял серию проектных семинаров в районах разных областей и республик.
4. Погружение в город
Прежде чем углубиться в рассуждения о сегодняшней российской глубинной периферии, необходимо несколько задержаться на суждениях более общих.
Слово «город» употребляют все, но лишь географы точно знают, что они при этом имеют в виду — у них есть карта, на карте стоит точка, и рядом надпись «город».
Обозревая российские пространства на протяжении тех пяти веков, относительно которых мы можем опираться на относительно надежные источники, нельзя не обнаружить некую странность. Всегда можно обнаружить некоторым образом застроенную территорию, административно отграниченную от «негорода». Раньше были заставы, потом только дорожные знаки, указующие на пересечение границы между ними[36]. Впрочем, после многократных террористических актов в Москве и иных местах заставы возродились вместе с их непременным атрибутом — сужением дороги и барьерами. Всегда есть некоторое множество жилых и прочих построек, так или иначе замощенных улиц. Всевозможные власти и прочие администрации, вроде газпромовских, обозначают своё наличие соответствующими вывесками при входах в присутственные места.
Аэросъёмки проявляют, разумеется, некоторые специфические особенности любого российского города и в первую очередь рыхлость его ткани, обилие пустырей и полупустырей, огороженных и неогороженных, однако для сугубо постороннего взгляда это не более чем недостаток или даже ценный ресурс развития в будущем. На масштабном же плане и в особенности на карте и эта специфика исчезает почти полностью, что легко позволяло десятками лет имитировать наличие в стране градостроительной политики на всевозможных международных собраниях. Удавалось это тем легче, что терминология использовалась почти та же, что и в остальном мире, передавалась десятилетиями через вузовскую «машину» воспроизводства профессии. Тонкости же, вроде того, что именно градостроительного проектирования в прочем мире не было, а было и есть urban planning, т. е. «регулирование через планирование», от внимания ускользали.
Осмелюсь утверждать, что при успешной имитации формы города собственно городское начало в России отсутствовало почти полностью[37] и всё ещё отсутствует теперь. Это суждение в наше время можно счесть несущественным, ведь мало ли чего не было в России, или оно как бы и было, но в действительности отсутствовало, вроде сталинской Конституции. Однако есть основания думать, что без постижения уникальной природы российского «нонурбанизма» трудно сколько-нибудь разобраться в механике родной жизни. Разумеется, в подлинном смысле слова города не было, и нет на Востоке, не знавшем гражданства-горожанства, порожденного греко-римским миром. Важно, тем не менее, что не быть, как и быть можно по-разному, и в России города не было совершенно по-иному, чем в Древнем Египте, Индии или Китае. Там никому и в голову не приходило равняться по европейской схеме существования культуры Civilis, вообще обособлять культуру от среды, воплощавшей в себе высшую ценность традиции. Мы, в России, никогда не могли позволить себе подобное безразличие к европейской норме, и даже наиболее страстные проповедники «самости» и «особого пути» непременно признаются себе в трудности или вообще возможности осуществления такой химеры. Однако же мы не можем отделаться и от всеохватной уверенности в том, что все, что на наших суглинках и черноземах произрастало, непременно оказывалось непохожим на образец, и чем сильнее бывала и бывает жажда в точности воспроизвести чужое, тем страннее оказывается конечный результат.