Читать интересную книгу Человек в тумане - Николай Садкович

Не думайте, что я говорю это из самолюбия или патриотизма. Нет, мы условились говорить правду. Я поверил вам, верьте и вы. Я приведу вам пример, какое испытание однажды мы выдержали. Проведя конец лета в Йорк-шире, мы переехали в Уэльс. Там много «метек». Среди них Ян встретил русских знакомых. Не тех, что были с мистером Данило, а тех, с которыми он когда-то работал.

Они и сейчас работают на старых шахтах. Это нелегкий труд. Платят им меньше, чем английским шахтерам, и несчастные надрываются из последних сил, чтобы прокормиться и собрать деньги на проезд, когда им разрешат вернуться на родину. Не все, конечно, те, кому повезло, сумели выслужиться перед хозяином или жениться на вдове, имеющей собственный домик. Но и они не могут сказать «ол райт!». Живут вроде квартирантов на подселении, когда городские власти распределяли людей после бомбежки. Хозяева терпят, а дружбы не получается. Не то чтобы наши притесняли их или считали врагами. В Уэльсе работают и негры, и поляки, и итальянцы. Ко всем относятся одинаково, но человек не может жить без настоящих друзей.

Другое дело, когда они уезжают домой… Как-то русские пригласили нас в гости. Я думал, просто захотели люди повеселиться после работы.

Оказывается, что были проводы. Двое, Базиль, работавший с Яном на шахте, и Ники, служивший поваром в баре, получили советские паспорта. Они так гордились ими и так еще боялись спугнуть пришедшую радость, что показывали документы, не выпуская из рук.

– Вот, читайте, – подносил Базиль к чьим-либо глазам паспорт, – не Базиль, а Василий Петрович. Гражданин!

Ники веселился больше других.

– Был я Николи-пикули, а стал дядя Коля! Шеф-повар! (Хотя шефом он не был, но надеялся.)

Провожали их русские и англичане. Между ними не было разницы. Я так думаю, в людях все же больше хорошего, и это-то делает их похожими друг на друга. Связывает людей только хорошее.

Ладно, один пожилой шахтер, Гарри Бенсон, принес подарок. Многие принесли подарки. Кто пудинг на дорогу, кто теплый шарф, а Гарри принес бутылку самой настоящей русской водки. Где он ее достал, – не знаю. Гарри сказал:

– Это прислал мне знаменитый русский шахтер, с которым мы переписываемся. Выпьем за ваше и его здоровье!

Всем налили по рюмке, и Базиль произнес тост:

– За дружбу! За нашу Советскую Родину!

Ему аплодировали, а Николи-пикули полез целоваться к Гарри Бенсону. Гарри пришлось нагнуться, потому что он высокий и худой, а Ники маленький, полный.

– Едем к нам, мастер! – кричал Николи-пикули, хлопая Гарри по колену. – Мы из тебя сделаем знатного человека, будешь на собраниях в президиуме сидеть.

Но Гарри не хотел сидеть в президиуме. Он вообще не любил собраний.

– Я так глубоко врылся в эту английскую землю, – сказал Гарри Бенсон, – что теперь меня отсюда не вытащить!

А Базиль и Ники не хотели с этим считаться. Они всех приглашали ехать в Советский Союз, словно уже были хозяевами шахт или крупных компаний. Один русский, молча пивший джин, попросил:

– Вы мне напишите, ребята, как там у вас. Если я виноват, что ж, я приму наказание… Я приеду…

– Напишем, – пообещал ему Базиль и повернулся к Яну. – А ты уже написал заявление? Надо еще заполнить анкету и дать фотографии, такие, как на паспортах.

– Да, – ответил Ян, – у меня еще нет фотографий.

Он солгал. Наверно, это только я заметил. Я всегда знал, когда он говорил не то, что думал. Тогда лицо у него становилось чуть-чуть другим.

Но я обрадовался. Дело не в фотографиях. Он просто не хотел уезжать. Даже не захотел петь вместе со всеми. Когда они запели русскую песню про свою страну, какая она широкая и красивая, Ян потянул меня за рукав и шепнул, что нам пора уходить. Я видел, что ему не по себе, но мы выдержали испытание. Он остался со мной.

А русскую песню Ян спел первый раз в Глазго. Вы бывали в Глазго? Правда, этот город похож на Лондон не больше, чем старый докер на разбогатевшего бармена?

Глазго по-своему красив. Особенно окрестности города. Многие так считают. Мне он никогда не казался привлекательным. В нем мало парков и очень трудные улицы для пешеходов. С горы на гору. Очень много дыма. Прямо все почернело от дыма и в центре и возле доков. А доки тянутся чуть ли не до самого «Лох-ломонд», прекрасного озера Шотландии. Это верно, что, кто не видел «Лох-ломонд», тот не был в Шотландии.

По воскресеньям туда приезжают отдыхать те, у кого есть на чем приехать. Рабочие отдыхают в самом Глазго. Просто на улицах. Улица, на которой мы остановились, не имела другого цвета, кроме черного. Черные, закопченные стены домов, черный асфальт и даже первые встречные оказались негры. В конце улицы, над черной стеной, все время рвется к небу огонь. Широкое, неспокойное пламя. От него крыши построек окрашиваются кроваво-красным цветом. Это завод, делающий стальные листы для кораблей. Ну вот, Ян сказал мне:

– Дядя Билл, – он всегда называл меня так – «дядя Билл», – споем для этих рабочих.

Не знаю, что ему подсказало, но он запел русскую песню, которую мы всего один раз пели дома.

Товарищ, не в силач я вахту держать…

Про кочегара, заболевшего азиатским гриппом или что-то в этом роде. Мы хорошо исполнили эту грустную песню. Вокруг собралось много публики, но я видел, что денег будет немного. Ян пел красиво и трогательно и все смотрел на тот огонь, что рвался из-за стены. Он всегда пел красиво, но, я повторяю, на этот раз как-то особенно. К нам подошли несколько рабочих, старых и молодых.

– Что за песня? – спросили шотландцы. – На каком языке он пел?

– Это русская песня, – сказал я, – он пел на их языке.

– Все в порядке, – сказали они и потащили нас в пивную.

Вначале действительно все шло хорошо. Несколько раз мы спели вместе песню про кочегара, потом Яна учили петь по-шотландски. Песни, которые они поют во время «Кэйли» – праздника песни. Спели даже про битву при Баннокберне, это когда шотландцы побили англичан, 24 июня 1314 года. Все весело смеялись, как Ян выговаривал грозные слова. Тут один усатый механик, выпив лишнее, стал приставать к Яну.

– Ты русский! – кричал он, навалившись на стол. – Так почему ты поешь в Глазго?

– Я поляк, – ответил ему Ян, – вот у меня документ.

Усатый не унимался.

– Что я, полицейский сержант или клерк из таможни, чтобы проверять паспорта иностранцев? Я просто хочу знать, почему ты поешь в Глазго?

Ян как-то сжался, стал совсем маленький и не знал, что ответить. За него заступились другие.

– Напрасно ты разошелся, – сказали усатому. – Шотландия – свободная страна, здесь каждый может петь свои песни.

– Верно! – захохотал усатый. – Здесь может петь каждый, если он не может петь у себя дома!

– Откуда ты знаешь, что этот поляк не мог петь у себя дома?

– Ничего я не знаю, – ответил усатый механик, вдруг помрачнев. – Что поляк, что русский, – теперь это одно, а честные люди не поют на улицах чужих городов.

Ну, просто он совсем опьянел и говорил всякую чепуху. Однако после этого случая Ян долго не пел русские песни. И вообще я стал замечать, что с ним снова творится неладное. Он ходил слишком задумчивый, похудел. Мне было очень обидно. Разве я не старался, чтобы он не тосковал? Я подумал: «Нелегкая жизнь была у этого парня». Лучше не вспоминать, что испытали люди в фашистских лагерях, где гибли сильные мужчины и женщины, а он был еще совсем ребенком.

Надо было ему хорошо отдохнуть, развлечься. Мы не могли устроить себе настоящий холидей,[13] того, что мы собирали в субботу и воскресенье, едва хватало на неделю. Мы должны были работать. Тогда я решил: можно работать и немного отдохнуть. Лучше всего это сделать на юге.

Мы уехали в Корнвол, дорогой, старый Корнвол. Это в самом углу нашего острова. Через пролив – уже Франция. Что же вы думаете? Я оказался прав. То лето было на редкость теплое, в Корнвол съехалось много отдыхающих. Мы легко собирали свои деньги, и Ян имел возможность проводить несколько часов на пляже. Но мне нельзя долго находиться на солнце. Я чувствовал себя все хуже и хуже, пока, наконец, не слег. Хворь настигла меня в маленьком городке Порт-Айзек, на другой стороне полуострова, на берегу пролива св. Георга. Когда-то он был гнездом контрабандистов и рыбаков-браконьеров.

Представьте себе две-три узкие, кривые и горбатые улицы, вдоль которых на скалистых холмах прилепились дома. Несколько грязных баров и одноэтажную, похожую на сарай церковь с единственным колоколом над крышей. А внизу, на глубине, может быть, двухсот футов, между отвесными скалами, злое, вечно ворчливое море. Волны пробили камень, проточили бухты-пещеры с невидимыми сверху ходами и выходами. В бухтах укрывались лодки и даже небольшие шхуны. Все в Порт-Айзеке дышит романтикой старины. Мне было не до нее.

День и ночь в убогом доме корабельного кочегара я слушал шум моря и унылый звон одинокого колокола. Ночь за ночью, день за днем, все одно и то же. Я думал, не одинок ли вообще человек? Мыслящее существо, встречаясь с другими, иногда дорогой ценой оплачивает дружбу.