Читать интересную книгу Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

Где-то в начале тридцатых годов Франц Фрост почувствовал: что-то не так. Он поднимался на гору между двумя деревнями и нюхал ветер, рассматривал стебельки трав, растирал в пальцах землю. То, что заметил, он ощутил еще раньше — все стало не таким, как прежде. Трава казалась более острой, ранила руку при неосторожном движении, земля приобрела более темный оттенок, стала более красной, чем когда бы то ни было. Ему казалось также, что удлинились тропинки в лугах, и идти домой теперь приходилось дольше. Из-за этого он опаздывал на обед. И у картошки вкус был ненормальный: даже молодая, только что выкопанная из земли имела привкус затхлости и мха, как будто бы долго пролежала в погребе. Лица людей размазывались, и, когда в воскресенье Франц шел в храм, ему чудилось, что он видит ходячие нерезкие фотографии. Он признался жене, а она сказала, что, наверное, все дело в глазах. Куриная слепота или что-нибудь вроде этого. Ему такое даже в голову не пришло. Он все хорошенько обдумал и сделал вывод, что глаза тут ни при чем. Ведь и ткани стали другими на ощупь, изменился вкус еды, запах древесины. Ножи как будто иначе резали хлеб, иначе жужжали насекомые. И не в глазах вовсе дело и не в каком другом органе чувств Франца Фроста — изменения происходили снаружи, но люди об этом не знали. Сами участвовали в этих переменах, но не знали о них. Женщины сменили наряды. Их плечи теперь раздались, укрепленные изнутри твердыми подплечиками, юбки стали короче, из-за чего ноги казались более голенастыми. Даже у хлеба, выпекаемого в формах, кромка стала острей, словно для того, чтобы до крови поранить язык.

Франца это сильно тревожило, потому что он как раз возил камень на новый дом (камни тоже изменились, все чаще попадались прямоугольные), который должен был быть выше старого.

Он услышал по радио, что какой-то астроном открыл новую планету, и с тех пор мысль об этом не давала ему покоя. Он непрестанно думал о той планете — что она кружит где-то далеко в пустом пространстве, маленькая и замерзшая, наверняка тоже с острыми краями. А коли прежде ее не было, а теперь она есть, значит, меняется даже то, что должно оставаться неизменным. Какова же польза от мира, который так меняется, неужели в нем можно жить спокойно?

Тем не менее он приступил к строительству дома. Первым делом лозоискатель нашел водоносную жилу, и они начали рыть новый колодец. Яму копать пришлось глубокую, чтобы в нее не попадала вода, стекающая в ручей во время таяния снегов, и не смешивалась с чистой, как это было в старом колодце. Рыли с трудом, то и дело вытаскивая из земли огромные красные валуны, которые сохли потом на солнце, похожие на мертвых животных. Грустное было зрелище. Франц пообещал этим камням, что сделает из них фундамент дома, и таким образом они вернутся туда, откуда пришли.

Супруги Фрост хотели иметь детей, но живот жены по-прежнему оставался пустым. Муж уговаривал ее не переживать, мол, как только готов будет дом, ребенок появится сам собой. Но когда Франц оставался один, его одолевали мрачные мысли. Его угнетало существование той планеты, хотя он даже не помнил, как она называлась. Он работал весь день — тесал стропила на крышу, гладил их пальцем, но они по-прежнему оставались шероховатыми и царапали кожу. Кирпич, наверное, плохо был обожжен, крошился и осыпался на новые полы. Вода текла с гор через их дом, и не помогали керамические дрены. Однако Франц, несмотря ни на что, верил, что упорный труд и смекалка помогут ему со всем справиться. Поэтому стропила он оставлял негладко отесанными, стены небрежно оштукатуренными, а их соседка, та, что шила парики, советовала не морочить себе голову керамическими дренами и пустить воду через дом, пусть течет каждую весну по подвалу, пусть сбегает по каменным ступенькам вниз. Сделай для нее сток, говорила она, пробей в фундаменте отверстие, пусть стекает в пруд. Франц так и делал. Но все время думал о той планете. Что же это за мир, в котором всегда может появиться новое небесное тело? Если о чем-то не знаешь, значит, это не существует? А если человек о чем-то узнает, изменит ли это его? Изменит ли планета мир?

Когда Франц крыл шифером крышу, ему стали сниться дурные сны. Виделись всякие ужасы. Долина была другой, более сумрачной, деревья толще и выше, и между ними не видно домов, одна лишь трава по пояс. Ручей пересох, горы притупили свои пики, стали приземистыми, как будто состарились и облысели. Ни дорог, ни людей. Во сне он приходил в то место, которое ему было дорого, и искал там свою жену и даже детей, да, ведь когда-то у него были дети. Но там никого не было, он и сам был чужой; смотрел на собственные ладони, но то были ладони какого-то незнакомого человека. Он терзался во сне, его преследовало ощущение, что он навечно заблудился, потерялся, как малое дитя, и не только не знает дороги, ее попросту нет. Франц просыпался, дрожа от волнения, и еще раз как бы прокручивал весь сон, сцену за сценой, отыскивая в нем самый страшный момент, чтобы сразиться с ним, пустив в ход всю силу разума, и показать сну всю его бессмысленность. Но не мог найти такое место. Все было страшным именно потому, что не имело смысла.

И так продолжалось даже тогда, когда его жена наконец-то забеременела и по несколько раз за ночь вставала, чтобы сходить в уборную. Он просыпался от шарканья ее тапок по новым, пахнущим елью полам, а потом проваливался в сон, и все время ему снилось одно и то же. А в тот день, когда родился сын, ему привиделся еще более кошмарный сон: на столе лежат красные мухоморы. Его жена жарит их на большой сковороде и засовывает в беззащитный ротик ребенка. А он смотрит на это, и в голове нет ни единой мысли, ни намека на неминуемую смерть. Ребенок умирает, становится маленьким, как кукла, а он несет его в сад и закапывает в яму нагое розовое тельце. Его раздирает нестерпимая боль, от которой он просыпается, — надо проверить, дышит ли сын, не вырвался ли сон за свои туманные пределы и не стал ли явью.

Франц долго так мучился, страшился вечеров и каждой ночи. Из-за этих снов он жил словно наполовину.

— Святой отец, вы слышали об этой новой планете? — спросил он приходского священника, который каждое воскресенье приезжал из Кенигсвальда служить обедню.

Священник не знал.

— А откуда вам известно о таких вещах, Фрост? — полюбопытствовал он.

— Слышал по радио.

— А какое радио вы слушаете?

Франц Фрост слушал, как и все в деревне, венскую радиостанцию.

— Не слушайте вы ее, они там все выдумывают. Слушайте передачи из Берлина.

— Погоду-то проверяешь по венскому.

— Так-то оно так, — соглашался священник.

Когда тот хотел уйти, Франц набрался смелости и сказал:

— У меня какие-то сны — не мои. Житья не дают.

Священник из Кенигсвальда скользнул подозрительным взглядом по его макушке и ответил:

— А разве бывают свои?

В общем, священник Францу Фросту ничем не помог. Франц так и предполагал, что люди думают совсем по-другому, хотя, казалось бы, ходят в одну и ту же церковь, видят там одни и те же картины, ту же самую круглую раму с Богоматерью в окружении святых.

Поэтому он должен был справиться со всем сам. От поваленного огромного ясеня он отпилил чурбачок, снял с него кору и смастерил себе шляпу. Выдолбил в древесине углубление для головы, а по бокам оставил поля. Отполировал это все изнутри и снаружи, подложил на дно шляпы старую шерстяную тряпицу. Сработал так искусно, что издали ее нетрудно было принять за фетровую шляпу из магазина. Как-никак он был в таких делах мастер. И только вблизи глаз подмечал мягко преломлявшие свет кольца на деревянной поверхности. Жена, конечно, заметила этот новый странноватый головной убор, но, видно, не нашлась что сказать. Он ответил бы ей (ибо заготовил умный ответ), что это защита от недавно открытой планеты, названия которой он не знал, что эта планета насылает гнетущие сны, которые истощают разум, исчерпывают реальность, и тогда человеку не за что ухватиться и он сходит с ума.

Благодаря деревянной шляпе ему как будто немного полегчало. В том месте в саду, где он каждую ночь закапывал своего мертвого ребенка, Франц посадил яблоньку папировку. Но не попробовал ее яблок, потому что пришла война и его забрали в вермахт. И он вроде бы погиб из-за этой шляпы, потому что не хотел сменить ее на каску.

ЕГО ЖЕНА И ЕГО РЕБЕНОК

Женщина без имени — особой приметой которой стала прическа, состоящая сплошь из локонов, жена Франца Фроста, особой приметой которого была деревянная каска, защищающая от влияния планеты, — сметала остатки штукатурки с крыльца дома. Новый дом стоял у нее за спиной и помалкивал на солнышке. Он был молод, ему еще нечего было сказать. Возле пруда, за домом, гулял с малолетним сыном ее муж. Где-то далеко, на западе, начиналась война.

И вдруг со стороны солнца к женщине приблизился Некто. Она подняла голову и увидела, что это был ее сынишка. Одновременно до нее долетал детский голос из-за дома, и она замерла, застыла от страха.