Ясно помню вечер, когда был созван Совет министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что, какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: «Ну, молитесь за меня!» Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло. Императрица волновалась за Государя, и когда пробило 11 часов, а он все еще не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы в ярко освещенной угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил. Уже подали чай, когда вошел Государь, веселый, кинулся в кресло и, протянув нам руки, сказал: «Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!» Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: «Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: «Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня!» Некоторые министры выглядели как в воду опущенные!» Государь назвал, кто более всех горячился, но я теперь забыла и боюсь ошибиться.
Государь казался мне иным человеком до отъезда. Еще один разговор предстоял Государю — с Императрицей-Матерью, которая наслышалась за это время всяких сплетен о мнимом немецком шпионаже, о влиянии Распутина и т. д. и, думаю, всем этим басням вполне верила. Около двух часов, по рассказу Государя, она уговаривала его отказаться от своего решения. Государь ездил к Императрице-Матери в Петроград, в Елагинский Дворец, где Императрица проводила лето. Я видела Государя после его возвращения. Он рассказывал, что разговор происходил в саду; он доказывал, что если будет война продолжаться так, как сейчас, то армии грозит полное поражение, и что он берет командование именно в такую минуту, чтобы спасти Родину, и что это его бесповоротное решение. Государь передавал, что разговор с матерью был еще тяжелее, чем с министрами, и что они расстались, не поняв друг друга.
Перед отъездом в армию Государь с семьей причастился Святых Таин в Феодоровском соборе; я приходила поздравлять его после обедни, когда они всей семьей пили чай в зеленой гостиной Императрицы.
Из Ставки Государь писал Государыне, и она читала мне письмо, где он писал о впечатлениях, вызванных его приездом. Великий Князь был сердит, но сдерживался, тогда как окружающие не могли скрыть своего разочарования и злобы:
«Точно каждый из них намеревался управлять Россией!»
Я не сумею описать ход войны, но помню, как все, что писалось в иностранной печати, выставляло Великого Князя Николая Николаевича патриотом, а Государя орудием германского влияния. Но как только Помазанник Божий встал во главе своей армии, счастье вернулось русскому оружию и отступление прекратилось.
Один из величайших актов Государя во время войны — это запрещение продажи вин по всей России. Государь говорил: «It is horrid the government would profit through the people's drinking, in this matter Kokovtzev is in fault» (ужасно, что правительство богатеет, спаивая народ). «Хоть этим вспомнят меня добром», — добавил он.
Государь от души радовался, когда слышал, как крестьяне богатеют и несут свои сбережения в Крестьянский банк. Французский писатель Anet пишет: c'est Nicolas II, c'est l'Empreur detrone qui f garde l'honneur d'avoir realize la plus grande reforme interieure qui a ete accomplie dans Ie pays en guerre aujourd'hui — c'est la supression d'alcoolisme.
В октябре Государь вернулся ненадолго в Царское Село и, уезжая, увез с собой Наследника Алексея Николаевича. Это был первый случай, что Государыня с ним рассталась. Она очень о нем тосковала, — и Алексей Николаевич ежедневно писал матери большим детским почерком. В 9 часов вечера она ходила наверх в его комнату молиться — в тот час, когда он ложился спать.
Государыня весь день работала в лазарете.
Железная дорога выдала мне за увечье 100 000 рублей. На эти деньги я основала лазарет для солдат-инвалидов, где они обучались всякому ремеслу; начали с 60 человек, а потом расширили на 100. Испытав на опыте, как тяжело быть калекой, я хотела хоть несколько облегчить их жизнь в будущем. Ведь по приезде домой на них в семьях стали бы смотреть как на лишний рот! Через год мы выпустили 200 человек мастеровых, сапожников, переплетчиков. Лазарет этот сразу удивительно пошел, но и здесь зависть людская не оставляла меня: чего только ни выдумывали. Вспоминать тошно! Но что впоследствии, может быть не раз, мои милые инвалиды спасали мне жизнь во время революции, показывает, что все же есть люди, которые помнят добро.
Невзирая на самоотверженную работу Императрицы, продолжали кричать, что Государыня и я германские шпионки. В начале войны Императрица получила единственное письмо от своего брата, Принца Гессенского, где он упрекал Государыню в том, что она так мало делает для облегчения участи германских военнопленных. Императрица со слезами на глазах говорила мне об этом. Как могла она что-либо сделать для них? Когда Императрица основала комитет для наших военнопленных в Германии, через который они получали массу посылок, то газета «Новое время» напечатала об этом в таком духе, что можно было подумать, что комитет этот в Зимнем Дворце основан, собственно, для германских военнопленных. Кто-то доложил об этом графу Ростовцеву, секретарю Ее Величества, но ему так и не удалось поместить опровержение.
Все, кто носил в это время немецкие фамилии, подозревались в шпионаже. Так, граф Фредерикс и Штюрмер, не говорившие по-немецки, выставлялись первыми шпионами; но больше всего страдали несчастные балтийские бароны; многих из них без причины отправляли в Сибирь по распоряжению Великого Князя Николая Николаевича, в то время как сыновья их и братья сражались в русской армии. В тяжелую минуту Государь мог бы скорее опереться на них, чем на русское дворянство, которое почти все оказалось не на высоте своего долга. Может быть, шпионами были скорее те, кто больше всего кричал об измене и чернил имя русской Государыни.
Но армия еще была предана Государю. Вспоминаю ясно день, когда Государь, как-то раз вернувшись из Ставки, вошел сияющий в комнату Императрицы, чтобы показать ей Георгиевский крест, который прислали ему армии южного фронта. Ее Величество сама приколола ему крест, и он заставил нас всех к нему приложиться. Он буквально не помнил себя от радости.
Отец мой — единственный из всех министров — понял поступок Государя, его желание спасти Россию и армию от грозившей опасности, и написал Государю сочувственное письмо. Государь ему ответил чудным письмом, которое можно назвать историческим. В этом письме Государь изливает свою наболевшую душу, пишет, что далее так продолжаться не может, объясняет, что именно побудило его сделать этот шаг, и заканчивает словами: «управление же делами Государства, конечно, оставляю за собою». Подпись гласила: «Глубоко Вас уважающий и любящий Николай».