– В конце-концов, там не так уж плохо… А я,… если вы, конечно, позволите, всегда буду рядом, – закончил он, странно посмотрев на нее. Она тоже посмотрела на этого человека, но в эту минуту думала о чем-то своем и не заметила этот взгляд. В конце концов, может же человек хоть иногда думать и о себе. Тем более, что этот жуткий испытательный срок продолжался и что ей делать, она не знала. А этот большой человек вряд ли мог ей помочь, хотя сегодня уже спас ее дважды… Только зачем? – подумала она, вспомнив его слова: «Все пустое!»
Она проводила Ильюшеньку до старинного особняка, где находился его столетний диван. Так она захотела сама. Подождала, пока тот медленно поднимется по ступенькам, обернется в последний раз, как-то странно на нее посмотрит и исчезнет за тяжелой дверью. Ей безумно не хотелось отпускать этого человека. Хотелось к кому-то прислониться, с кем-то поговорить. Она устала быть одна. Она больше так не могла.
– Жалко, что он не дикарь с копьем в руке и набедренной повязкой, – подумала она. – Было бы легко и просто, и ничего не страшно… Но, чудес не бывает.
Затем, подняв голову, бросила взгляд на окна второго этажа, увидев сквозь приоткрытую занавеску злорадное выражение Изольды Карловны. Та смотрела на нее с улыбкой и презрением, а нос ее свисал до самого подоконника, и во рту у Леи появилась неприятная горечь. Она с ужасом вспомнила сегодняшний день. Ей отчаянно захотелось заплакать, разреветься на всю улицу. Но сдержалась. Все только начиналось, и нужно было держать себя в руках. Девушка неожиданно показала ей язык и гордо стремительно удалилась. А спина ее долго еще чувствовала на себе этот взгляд.
– Забыла спросить – зачем он ей помог? – мелькнуло в голове. – Зачем этот ленивец покинул свою комнату и вышел в город? Впервые за сто лет! И еще – неужели его никогда не интересовали женщины?!
Но спросить было некого. Его большая фигура давно скрылась за закрытыми дверьми странного особняка, со странными комнатами, где сидели странные люди-нелюди и чего-то от нее хотели. Бега продолжались. Рыжая бестия-лошадь бежала свою дистанцию. Куда бежала? Зачем?…
Часть 2
10
Прошло несколько дней, сотни часов, миллионы секунд, мгновений, каждое из которых отдавалось в ее сознании призрачным шепотом чужих людей. Ей уже не нужно было их видеть, достаточно было знать, что они рядом. Лежа в постели, она читала их мысли по шагам за закрытым окошком, по занавескам на окнах, по огонькам из квартир домов. Эти дома разговаривали с нею, делясь историями жильцов. Стоило выйти на улицу – город начинал ей шептать свои волнения, проблемы, рассказывать новости. Каждая улица была нескончаемым рассказом о себе и людях, живших здесь уже сотни лет. Только одного она не знала – будущего. Ее сознание не могло проникнуть в эту тайну. Оно было скрыто от нее за завесой времени, преодолеть которую ей было не дано, только прожить. Прожить испытательный срок, который, казалось, не имел конца. Сейчас голова ее, как огромный компьютер, была начинена информацией обо всех людях, живущих рядом. Это был гигантский банк данных. Только поделиться этим ей было не с кем, и избавиться тоже. А еще странное условие висело над ней. Она не понимала, чего от нее хотят. И зачем ее спасли, зачем нужна кому-то – тоже не понимала. Помнила только одно – «срок – без срока». Временами казалось, что нырнула под воду и теперь должна была задержать дыхание и не дышать целую вечность. А что потом?…
Так прошли несколько дней ее странной и такой необычной жизни. Или не жизни вовсе. А она снова и снова думала и мучилась, пытаясь себя понять:
– Почему эти люди не дают ей покоя? Почему они мучают ее? Сбежать? Куда? Находиться в четырех стенах невыносимо. Это то же, что терпеть непрерывную боль. Попытаться от нее избавиться? Но чем больше делаешь это, тем становится больнее. И невозможно закрыть уши и не слышать никого. Значит просто нужно найти тот предел. Интересно, где он, и есть ли он вообще? А если его нет, и этот навязчивый гул преследует и настигает, и не дает заснуть, мешает думать, не позволяет остановиться, оглядеться. Все становилось невыносимым. Хотелось выть, мычать, рвать на себе волосы, только бы не слышать никого. Она очень устала.
И однажды вспомнила о напитке, который ей налил бомжик Фимка. А еще вспомнила, как на какое-то время он притупил ее чувства, заглушил, помог, дал отдохнуть от этого наваждения. И сейчас ей требовалась передышка. Она стремительно оделась, взяла сумочку и нырнула в этот город, как в прорубь, стараясь никого не замечать…
– Коньяк! – бросила она официанту, который внимательно рассматривал эту необычную женщину. С ней явно что-то происходило, была она чем-то взволнована и вела себя странно.
– Какой коньяк? – вежливо спросил он, показав карту вин и прочих напитков. Она нервно изучила названия и вдруг задала вопрос:
– А какой коньяк пил Наполеон?
Тот уставился на нее так, словно перед ним была сумасшедшая или просто, Жозефина. Придя в себя, произнес:
– Наполеон.
– Да-да, Наполеон! Так какой он пил коньяк?
– «Наполеон» и пил,… я так думаю, – неуверенно ответил он.
– Несите.
– Что выберете из закуски?
– Несите ваш «Наполеон»! – перебила она его. Когда он поставил перед ней бокал, она, не задумываясь, опрокинула его, поморщилась и вдруг произнесла:
– Какая гадость.
– Простите!? – не понял официант.
– Какого года ваш «Наполеон»?
– Ну, как же, пятилетней выдержки. Самый…
– А постарее ничего нет?
Тот задумался, посмотрев в карту вин:
– Есть 12-летний. Только он стоит…
– Двухсотлетний… Мне нужен коньяк, которому 200 лет! – чем совершенно огорошила официанта.
– Конечно, гадость! – внезапно услышали они голос какого-то человека. Тот стоял неподалеку и улыбался. Одежда его была потрепанная, залатанная и кое-где откровенно просвечивала дырами. А из правого ботинка, через отверстие торчал голый большой палец. Голый, потому что, по-видимому, носки он не носил.
– И не мог Наполеон пить коньяк «Наполеон», – продолжил он. – Вы должны знать это, молодой человек, а еще должны знать, что император пил Корвуазье. Официант выпучил глаза, а человек тем временем достал из-за пазухи бутылку и поставил на стол.
– Штопор неси! – нагло произнес он.
– У нас нельзя со своими напитками, – пробормотал тот.
– Сколько стоит твой «Наполеон»? – с пониманием поинтересовался тот.
– Две… три… семь тысяч.
– Держи, – и он протянул ему две смятые, жеваные купюры достоинством 5 тысяч. – Сдачи не надо! И считай, что эту бутылку принес нам ты. А свою бурду оставь себе. Понял?
– Понял…
– Штопор неси, – повторил он.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});