Читать интересную книгу Поэзия и проза Древнего Востока - Чжао Е

Ибо мы до сих пор не можем сказать, что эта литература изучена нами и понятна нам. Не удивительно, что специалисты-шумерологи и ассириологи все еще заняты главным образом публикациями новых текстов, и обобщение до сих пор не поспевает за публикациями. Перед шумерологами, например, все еще стоит проблема элементарного понимания памятников. Мы вынуждены сознаться, что мы еще не очень хорошо знаем шумерский язык. То обстоятельство, что не удается обнаружить языков, родственных шумерскому, осложняет его изучение. И, конечно, в первую очередь это сказывается на текстах литературных, с их идиомами, образными сравнениями, магическими формулами, требующих знания и понимания реалий. Во многих случаях шумерологи вынуждены оставлять лакуны, ставить вопросительные знаки, иногда довольствуясь только общим пониманием абзаца и часто надеясь лишь на интуицию. Но и этого мало. Мы не можем точно датировать наши памятники, причем это относится не только к шумерским, но и к вавилонским текстам.

Большинство шумерских литературных произведений, как уже было сказано, датируются XIX–XVIII вв. до н. э., то есть тем временем, когда шумерский язык был уже мертв, и на этом основании считаются копиями более ранних записей. Значительная часть вавилонских текстов дошла до нас через библиотеку Ашшурбанапала, — ясно, что оригиналы списков в массе своей были гораздо древнее, по насколько, сказать нелегко, так как язык при переписке подновлялся, в текстах делались вставки, к тому же языковые архаизмы вполне могут оказаться стилистическим приемом и не должны являться надежным критерием при попытке датировки. В отдельных случаях можно датировать памятник по характерным терминам, по историческим аллюзиям, но упоминание исторических лиц и событий в клинописных литературных текстах, как правило, редкое явление, время жизни действительных авторов также неизвестно. Некоторую возможность для датировки дают географические названия, но и они могут оказаться поздними вставками. Поэтому почти все датировки текстов приблизительны, а часто очень спорны, и пока не может быть речи ни о какой истории клинописной литературы, представленной в строго хронологическом порядке.

К этим частным проблемам добавляются проблемы общего характера.

Древние литературы обычно принято рассматривать как нечто промежуточное между литературой и фольклором, с одной стороны, и между литературой и памятниками письменности — с другой. В этом есть определенный резон. Действительно, древняя литература почти сплошь безымянна, что, как известно, является неотъемлемым признаком фольклора. Народная словесность знает как будто бы только исполнителя, а последний, как правило, считает себя не автором, но лишь хранителем традиции («передаю, как отцы рассказывали»), тем не менее это не исключает его творческого, а тем самым авторского соучастия. С того же момента, как определенные тексты начали записываться, у них появился еще один автор — переписчик, большей частью тоже безымянный, который, конечно, подобно сказителю, мог рассматривать себя только носителем и передатчиком древней традиции, но мог и восприниматься как автор произведения в том виде, как оно было записано. Можно высказывать разнообразные предположения, но для нас важнее всего было бы узнать отношение самих шумерийцев и вавилонян к этому вопросу.

Вот перед нами раздел древнего каталога, куда вошел целый ряд произведений на шумерском и вавилонском языке, — своды обрядов, заклинаний, предзнаменований, но среди них и тексты литературного характера. В конце списка читаем: «записано из уст бога Эа». Здесь логика как будто понятна: тексты эти как бы божественное откровение, «слова бога». Но вот еще один текст: спор-диалог между конем и волом. Оказывается, он записан «из уст коня». Следует ли ато понимать как остроумную шутку или как-то иначе, может быть, как стремление «авторизировать» литературу? Знаменитый аккадский эпос о Гильгамеше записан из уст «заклинателя Син-леке-уннинни», эпос о герое Этане — со слов Лу-Нанны («человека Нанны»), эпос об Эрре якобы приснился человеку по имени Кабту-илани-Мардук, а довольно поздний текст под условным названием «Вавилонская Теодицея» содержит акростих, дающий имя автора — Саггиль-кина-уббиб («молитва очистила верного»). Не все из этих имен неправдоподобны. В ряде случаев, сопоставляя их с лексикой текста, можно ставить вопрос и о реальности некоторых авторов; например, Лу-Нанна вполне может оказаться автором эпоса об Этане, ибо имена такого типа характерны для последних столетий III и первых столетий II тыс. до н. э., времени первой записи этого текста; возможно, не вымышлен и автор эпоса об Эрре, поскольку в тексте о нем даны подробные сведения, а вот Син-леке-уннинни никак не мог быть автором ранней версии эпоса о Гильгамеше, относящейся к первой половине II тыс. до н. э., так как имена из трех составных частей обычно позднего происхождения, не ранее второй половины II тыс. до н. э. Значит, Син-леке-уннинни может оказаться только редактором последней версии поэмы. Следовательно, независимо от фантастичности имени автора мы можем говорить об определенном стремлении к литературе авторской.

Далее. Какими критериями мы пользуемся, когда пытаемся говорить о художественной литературе древности, отделить ее от культовой, ритуальной, деловой, исторической? Очень часто это оказывается для нас невозможным, ибо идеология древности тесно связана с религией, и не легко разделить литературу на светскую и религиозную, а там, где мы хотим видеть литературу светскую, мы рискуем обнаружить материал, к литературе в нашем понимании никакого отношения не имеющий. Но не можем же мы относить к древней литературе «все, что записано», и на этом основании считать ее «предлитературой», «межлитературой». Здесь опять было бы уместно обратиться к самим создателям древней литературы, если это возможно. Видимо, какое-то свое понятие жанра в клинописной литературе существовало. В конце большинства текстов (и даже в самых ранних из известных нам записей) есть название категории, к которой данное произведение относится, иногда с указанием, как его надо исполнять. Правда, сам принцип жанровой классификации большей частью нам неясен (особенно, если судить по спискам и каталогам, видимо, каноническим. Но, может быть, это были каталоги наличия, составленные по порядку их расположения в храмовой библиотеке?). Так, среди группы текстов, которые в нашем представлении относятся к гимнам, есть песни «баль-баль», но не все, с нашей точки зрения, однородные категории названы так. Есть «за-ми» — «хвалебные песни», к которым относятся произведения, называемые нами и гимном, и мифологическим эпосом, и героической песнью; есть «ир-шем» — плач, который должен был сопровождаться исполнением на музыкальном инструменте «шем», но опять-таки не все плачи древние авторы относили в эту категорию.

Здесь, конечно, нужно быть очень осторожным, чтобы не впасть в другую крайность — излишнюю модернизацию. То, например, обстоятельство, что среди очень ранних клинописных текстов, датируемых примерно XXVII в. до н. э., мы находим записи пословиц и поговорок, невольно вызывает современные ассоциации. Кто и с какой целью записал эти тексты? Не должны ли мы представить себе древних писцов кем-то вроде собирателей фольклора XVII–XIX вв., а если нет, то чем объясняется этот непривычный для историков литературы факт?

И тут перед нами раскрываются возможности, которые представляет нам сама древняя литература уже в той стадии, какой она нами изучена. Клинописная литература вводит нас в мир, который во многом оказывается нам уже знакомым. Вот вождь, предводитель дружины, кличет в трудный и опасный поход холостых одиноких молодцов, и «пятьдесят их, как один», становятся рядом с ним… Находчивый и отважный юноша-подросток, младший из братьев, очутился один-одинешенек в темном лесу. Он находит орленка — птенца чудовищной птицы, исполинского орла, наряжает его и кормит лакомствами: в награду за это орел готов одарить хитреца всеми благами мира; а тому ничего не надо, он хочет вернуться к своим братьям и своему войску, и тогда орел наделяет его даром скорохода… Два владыки двух городов-соперников пытаются одолеть друг друга, неоднократно посылая гонца туда и обратно и загадывая друг другу загадки. Победа будет на стороне того, кто сумеет волшебным путем разрешить и выполнить загадку-задачу… Два могучих героя-побратима бродят по свету, совершая чудесные подвиги; гибель одного приводит другого в такое отчаяние, что он готов удалиться от мира и в «тоске по своем друге горько плачет и бежит пустыней…». Для спасения спустившейся в подземное царство и погибшей там богини достают «тра́вы жизни и во́ды жизни». К ней прикладывают чудесную траву, ее поят целебной водой, и она встает… Пастух, спасаясь от злобных демонов, воздевает в мольбе руки к солнцу, и оно превращает его в быстроногую газель… Змея заводит дружбу с орлом, а тот пожирает ее детенышей, и змея жестоко мстит ему. Орла спасает и выкармливает царь, который ждет наследника и жена которого не может разродиться. В награду за спасение орел обещает помочь царю достать «траву рождения» и на своих крыльях возносит его в небо, к богам, у которых эта трава есть… Злое чудовище-божество обманом занимает престол законного владыки мира и пытается погубить человечество, насылая на него голод и болезни. Еле удается его утихомирить и вернуть престол законному владельцу…