Читать интересную книгу Третьего не дано? - Валерий Елманов

– Но он творил и благо – запротестовал Федор.

– Никто не спорит, – согласился я. – В прочих делах добра за ним можно подсчитать куда больше, так что свое зло он искупил, и даже сторицей – все так, вот только святые зла вообще не творят. Так что с церковью все утрясется, поверь.

– А если попытаться вовсе без оного зла обойтись? – робко осведомился царевич. – Яко Христос заповедал – за зло добром…

– А теперь вспомни, чем все для Христа закончилось, – сурово посоветовал я. – И поверь, что с тех пор времена не изменились, а если и да, то далеко не в лучшую сторону.

– Тогда яко мне? – растерялся Федор. – Злобствовать?

– Некто спросил Конфуция: «Правильно ли говорят, что за зло нужно платить добром?» Учитель сказал: «А чем же тогда платить за добро? За зло надо платить по справедливости, а за добро – добром». – Я развел руками. – По-моему, проще не скажешь. И запомни: от государства, как и от его правителя, вовсе не требуется пытаться превращать земную жизнь в рай, из этого все равно ничего не выйдет, но требуется иное – помешать этой жизни окончательно превратиться в ад. Да и вообще, управление державой – занятие жестокое. Добрый нрав в таком деле лишь помеха.

– И иначе никак? – Глаза царевича наполнились слезами.

Ну чисто дитя.

И я поймал себя на мысли, что очень хочется погладить Федора по голове и произнести нечто утешительное, успокаивающее, сказать, что можно, конечно же можно и иначе. Только это очень трудно и тяжело, но в первые дни правления можно и попытаться, хотя бы для того, чтоб убедиться в неправильности…

Вот только если он попытается, не будет у него последующих дней.

Совсем.

И я мрачно ответил:

– Иначе можно, только тогда в самом скором времени и тебя в святцы внесут. У нас там как с невинно убиенными великими князьями и царями – они просто мученики, великомученики или кто-то еще?

– Бориса и Глеба величают святыми благоверными князьями-страстотерпцами, – припомнил он.

– Неплохо, – одобрил я. – Вот только когда тебя убивают, как-то не думаешь о мученическом венце. Знаешь, в тот миг, когда меч или сабля с хрустом входит в твое тело, мыслишь вовсе не о небесах, потому что они будут потом. Зато кровь – горячая, алая, что льется из твоего тела, – вот она. И боль – острая, резкая, нестерпимая – тоже тут.

Федор поморщился, почти со страхом глядя на меня, но я оставался неумолимым, живописуя красочную картину последнего дня доброго правителя, после чего подвел итог:

– И ты не просто страдаешь. Тебе горько и обидно, что рядом нет никого, чтоб защитил или уберег. И начинаешь понимать, что если бы ты вел себя иначе, не столь добродетельно, то, как знать, возможно, ничего этого и не было бы, а от этого становится обиднее вдвойне…

Фу-у-у, что-то я не того… Чересчур разошелся. Вон как испуганно уставился Федя – не иначе как успел вообразить все, что я тут ему наговорил.

Да и Борис Федорович, которого я заметил только что, тоже хмурится. Представляю, как он отреагирует на мои страшилки и что скажет мне после.

Скорее всего, можно и нужно было убеждать царевича как-то помягче и не рисовать перед ним столь ужасные картины. Но мне в те минуты помнилось лишь одно – всего через полгода, летом, этому симпатичному черноволосому юнцу шестнадцати лет придется вступить в бой за шапку Мономаха.

И не простой бой, но смертный, потому что на кону будет не только трон, но и жизнь. А драться его так никто и не научил, поэтому его попросту удавят, и все.

Вот я и рубил сплеча – авось прибавится решимости и воли в те последние дни и он попытается рыкнуть по-львиному, вместо того чтоб остаться агнцем на заклание и войти в святцы как великомученик.

Хотя погоди-ка, если мне память не изменяет, церковь, по-моему, вообще никак не отреагирует на его смерть, так что этим самым, как там его, страстотерпцем или мучеником Федору тоже не бывать.

Даже чудно: какой-то пацан в болезненном припадке напоролся на ножик, и на тебе, святой[43], или тот же царь, разваливший великую империю, – и его в святые[44].

А тут, можно сказать, чистокровный невинно убиенный и…

Как говорится, двойные стандарты налицо. А еще неуемная холуйская жажда отцов церкви угодить правителям – то Романовым, которые лютые враги Годуновых, то советским, то нынешним демократическим.

На справедливость же им наплевать.

Впрочем, концовку все равно следовало смягчить. И не столько из опасения перед гневом Бориса Федоровича, сколько для самого царевича – пусть будет хеппи-энд. Поэтому я, озорно подмигнув, осведомился:

– Так что, царевич, может, все-таки лучше нимб святого Александра Невского примерить? И поживешь подольше, и слава о тебе в веках останется, и вообще, откуда ни глянь, отовсюду веселей.

– Он вроде бы благоверный, а не святой, – вежливо поправил меня Федор.

– Да? – искренне удивился я. – Странно, почему-то я думал, что он… Впрочем, название не столь важно. Главное, причислен к этим самым и возвеличен на небесах, хотя бывало в его жизни разное…

Вообще-то я в какой-то мере оказался прав, предугадав, что Годунову-старшему не совсем понравятся некоторые мои слова, которые он позже, находясь со мной в своей Думной келье, слегка покритиковал, заметив насчет излишней прямоты и перегибания палки.

Но я не остался в долгу и возразил царю, что эту палку успели изрядно скособочить, укрывая царевича от грязи мира, и теперь только для того, чтобы ее выпрямить, надо эту палку гнуть обратно, и никуда от этого не деться.

Борис Федорович подумал и… согласно кивнул.

– И то верно. – После чего неожиданно произнес: – Был бы я не государь, а хотя бы князь, то за такую науку для сына… – Он перевел дыхание (видать, снова нездоровилось) и выдал: – Я б тебе в ноги поклонился.

Вот это да!

Хоть стой, хоть падай!

Честно говоря, я попросту обалдел и решил, что ослышался. Переспросить, что ли?

Но тут же последовало продолжение:

– А так, хошь и вдвоем мы с тобой, не зрит никто, окромя мово мальца, вот тебе моя отцовская благодарность. – Шагнув ко мне, он властно притянул мою голову к себе – уж очень не совпадал у нас с ним рост – и поцеловал меня в лоб и щеки.

Я стоял, приятно изумленный, в ожидании пояснений. Уж очень интересно, что именно так понравилось царю-батюшке. Тот не разочаровал:

– Я и сам ведал, что надобно ему сказать как-то о том, что, егда правишь с одной добродетелью, на царском стольце долго не усидишь, а все не решался. Словов таких подыскать не мог. Что поведать – понятно, а яко обсказать помягше – загадка. Ты ж, княж Феликс, ныне не в бровь, а в глаз угодил. Сурово, конечно, излиха, но и тут ты прав – иначе палки не распрямить.

Что ж, раз Годунов так доволен моим уроком, самое время потолковать о некоем влюбленном безумце…

И я выдал.

Если кратко, то суть сводилась к тому, что мне будет удобнее всего под видом бежавшего от царского гнева учителя царевича – тут все по-честному – проникнуть к самозванцу, величающему себя сыном Ивана Грозного, и выяснить насчет падучей.

Дабы расспросы не вызывали подозрений, сказаться еще и лекарем. Если падучей нет, то тут у Годунова в руках появится блестящий козырь – эдакий неубиенный туз, крыть который будет нечем.

– А ты сумеешь лекарем-то? – усомнился он, но тут же, очевидно вспомнив свое спасение от смерти, смущенно улыбнулся. – Хотя да, чего там. Кой в чем всех прочих за пояс заткнешь. Одначе была у нас с тобой гово́ря о черной немочи, – вяло отмахнулся он. – Али запамятовал?

– Помню, государь, – кивнул я и выложил свой единственный, но мощный козырь: – Только тут не в ней одной дело. Видение мне про него было. Давно уже, аж прошлой зимой. Я, признаться, тогда толком и не понял, что за люди и какой город, – такое тоже бывает. А вот теперь догадался, что мне господь показал и к чему оно.

– И что же ты узрел? – сразу оживился Борис Федорович.

– Самозванца в Речи Посполитой. Я ведь не видел его ни разу, потому тогда и не признал. А на днях услыхал описание и тут же свое видение вспомнил – он это был. Что за град – не ведаю, потому как не бывал там ни в одном. Да и костел латинян не опознал – только внутри убранство показали. Но оно и неважно. Тут в другом суть – стоял в том костеле в присутствии ксендзов Лжедмитрий и крестился в латинскую веру.

– Во как! – восхитился Годунов, и глаза его радостно вспыхнули. – Да ведь ежели так, то мы тут же народец православный о том оповестим, и он…

– И он возьмет да перекрестится как должно, – подхватил я, – а потом еще и в храме помолится. Да не в одном. Да у всех на виду. Получится новый поклеп на него со стороны царской власти, которая уже и не знает, за что ухватиться, чтоб опорочить последнего законного наследника царского престола. Вот и выйдет еще хуже для тебя.

Борис Федорович хмуро уставился на меня. Молчание длилось не меньше минуты – очевидно, пережевывал сказанное, да и отказываться от такого замечательного соблазна тяжело.