Читать интересную книгу Карта Творца - Эмилио Кальдерон

Как показали последовавшие вскоре события, тревога, которую испытывал Юнио по возвращении из Германии, оказалась совершенно обоснованной. Ночь с 9 на 10 ноября 1938 года осталась в истории как Kristallnacht, или «Хрустальная ночь»: именно тогда был устроен погром, приведший к разорению еврейских лавок и домов, к сожжению книг в синагогах, убийству двухсот человек и заключению тысяч людей в концлагеря. Однако «Хрустальная ночь» была лишь вершиной айсберга. В последующие дни министр Геринг издал три декрета, проливавших свет на позицию национал-социалистов по «еврейскому вопросу». Первый обязывал еврейскую общину уплатить миллиард марок в качестве компенсации, объявляя жертв насилия его творцами. Второй оставлял евреев за рамками экономической жизни Германии. Третий предписывал страховым компаниям передать всю сумму ущерба, причиненного во время недавних событий, государству, лишая евреев возможности получить возмещение убытков.

За завтраком 10 ноября секретарь Оларра рассказал нам о том, что произошло в Германии накануне ночью. Я до сих пор помню, какой вопрос задала донья Хулия и как ответил ей секретарь.

— А что такого сделали евреи, чтобы заслужить столь сильную неприязнь немцев?

— Они виноваты в том, что Германия потерпела поражение в Первой мировой войне; они придумали дикий капитализм Уолл-стрит и стали причиной его дальнейшего краха; они же стояли у истоков большевизма.

— Вы забываете еще об одном: именно евреи выдали Господа нашего Иисуса Христа римлянам, — вмешался в разговор сеньор Фабрегас.

— Вот видите, они повинны в распятии Христа.

Донья Хулия перекрестилась и произнесла:

— Да, если дело обстоит именно так, они действительно плохие.

— Все это глупости. Вы пытаетесь найти оправдание преступлениям нацистов, и это превращает вас в их сообщников, — возмутилась Монтсе.

Упрек дочери ошеломил сеньора Фабрегаса — он поймал неодобрительный взгляд секретаря Оларры.

— Что ты такое говоришь, девчонка?! Что ты знаешь о евреях?! Они — плохие люди, и точка. А теперь отправляйся в свою комнату, — приказал сеньор Фабрегас.

— Я совершеннолетняя и никуда уходить отсюда не собираюсь, — возразила Монтсе.

Подобный ответ разгневал отца, и он бросился к ней, чтобы залепить пощечину. Я инстинктивно метнулся к нему и успел схватить его за руку, прежде чем его ладонь коснулась лица Монтсе.

— Отпусти меня, болван! — зарычал сеньор Фабрегас.

— Учтите: если вы ее ударите, вам придется иметь дело со мной, — предупредил я.

Много лет спустя, когда мы уже жили вместе, Монтсе призналась мне: тот факт, что я за нее вступился, стал переломным моментом в ее отношении ко мне; она перестала воспринимать меня как безвольное, запуганное существо.

— Вы слышали? Вы слышали, сеньор Оларра? Он угрожает побить меня, — произнес сеньор Фабрегас, надеясь на сочувствие.

— Хватит, успокойтесь. Ты, Хосе Мария, отпусти сеньора Фабрегаса, а вы, сударь, не поднимайте руку на дочь. Давайте не будем ссориться.

Когда сеньору Фабрегасу удалось от меня освободиться, он набросился на меня с яростными упреками:

— Это ты виноват, мальчишка, ты вбил в голову моей дочери большевистские идеи. И все только потому, что тебе невыносимо видеть, как она встречается с принцем. Думаешь, я не замечаю, что у тебя слюнки текут, когда ты на нее смотришь? Я подам на тебя донос в посольство, заявлю, что ты коммунист. Я добьюсь, чтобы тебя депортировали в Испанию и расстреляли.

— Во всем виноват ты один, папа, — вступилась за меня Монтсе.

— Я? Ты, может, считаешь, что мы оказались здесь по моей вине? В нашем положении виноваты большевики, такие как твой друг.

— В том, что нам пришлось бежать из Барселоны, виноват Франко. Это он с оружием в руках пошел на Республику. И если сейчас ты хочешь меня ударить, — в этом тоже виноват Франко. Так что если ты намерен донести на Хосе Марию как на коммуниста, тебе придется донести и на меня.

От нового выпада Монтсе все присутствующие мгновенно разинули рты. Но я был уверен, что сеньор Фабрегас вскоре оправится и перейдет в наступление, еще более неистовое, чем прежде, и поэтому предложил Монтсе:

— Нам лучше уйти отсюда.

— Да, ступайте и хорошенько подумайте о том, что тут произошло. А тебя, Хосе Мария, я хочу по возвращении видеть в своем кабинете, — отреагировал Оларра.

Донья Монтсеррат изобразила обморок, благодаря чему нам удалось сбежать, и сеньор Фабрегас не пустился нас преследовать. Когда мы оказались на площади перед Сан-Пьетро-ин-Монторио, Монтсе сказала:

— Ты вел себя как настоящий рыцарь.

В Монтсе пробудилось чувство собственного достоинства — этот дар среди прочих люди обретают с возрастом. Еще я понял, что отныне она больше никогда и никому не позволит командовать ею, осознав, что каждый человек прежде всего имеет обязательства перед самим собой и должен отстаивать принципы, в которые верит, пусть даже инстинктивно и необдуманно.

— Итак, мое пребывание в академии подошло к концу, — резюмировал я.

— Мне жаль, что ты из-за меня попал в такой переплет.

— Это был вопрос времени.

— Что ты теперь будешь делать?

— У меня еще остались деньги после продажи квартиры, доставшейся мне от родителей, так что я сниму себе какое-нибудь жилье и найду работу.

— У меня есть для тебя одно предложение: мы попросим помощи у Юнио.

Хотя в первое мгновение ее слова прозвучали для меня словно гром среди ясного неба, потом по спокойному, ровному тону ее голоса я понял, что единственное, к чему она стремится, — найти выход из положения.

— Ты готова так поступить, зная, что на его руках — кровь?

— Я начинаю думать, что в наше время у всех на руках кровь. Ты ведь слышал, что думают мои родители и секретарь Оларра насчет евреев, и боюсь, они в этом не одиноки. Кроме того, война, наверное, скоро кончится, я вернусь в Барселону. А кто-нибудь должен поддерживать отношения с Юнио, чтобы сообщать Смиту полученные от него сведения.

Монтсе была права. Хоть я и старался не думать о ее отъезде, однажды она вернется в Барселону.

Мне вдруг захотелось, чтобы война никогда не кончалась. А когда мы пошли по направлению к Трастевере и здание академии скрылось за изгибом дороги, я на мгновение захотел, чтобы оно больше никогда не появлялось и даже исчезло бы, а следовательно, у нас обоих отпала бы необходимость возвращаться. И тогда, словно прочитав мои мысли, Монтсе взяла меня за руку и сказала:

— Мне часто кажется, что академия — как тюрьма, но если бы я в ней не побывала, то никогда бы не встретила тебя.

22

Мой последний разговор с секретарем Оларрой стал самым искренним из всех. Он сидел в кресле в своем кабинете, спиной к свету, а рядом с ним стоял граммофон, изрыгавший на полной громкости военный марш. Вероятно, волны этой адской музыки наполняли его жизненной силой, питали его душу. Оларра дождался, пока умолкнут последние звуки, а потом спросил:

— Ты успокоился, Хосе Мария?

— Думаю, да.

— Садись, пожалуйста.

Я выполнил его распоряжение, гадая, что будет дальше.

— То, что произошло сегодня, — весьма неприятное событие, особенно учитывая, что сеньор Фабрегас по-прежнему угрожает написать на тебя донос, — сообщил Оларра. — Разумеется, я сказал ему, что существует другое решение.

Я начинал чувствовать себя преступником, которому предлагают покончить жизнь самоубийством, чтобы избежать позорной казни, и, опередив секретаря, заявил:

— Не беспокойтесь, я уйду сегодня же.

— Полагаю, это наилучший выход, — согласился он. — Но прежде чем ты уйдешь, мне бы хотелось поговорить с тобой: такая необходимость назрела уже давно. Буду откровенен: ты никогда не нравился мне, Хосе Мария. Знаешь почему? Потому что ты всегда вел себя как человек безучастный. А в наше время нерешительность, полутона — самые неподобающие качества. Это обстоятельство так сильно беспокоило меня, что однажды я даже не поленился и расспросил твоих товарищей — да-да, Эрваду, Муньоса Мольеду, Переса Комендадора и прочих, — что они думают о тебе. Знаешь, как они мне ответили? Они сказали, будто ты — существо холодное, всегда держишься на расстоянии, без увлечений, без привязанностей, без страстей и, что хуже всего, тебя совершенно ничего не беспокоит. А может ли человек ни о чем не беспокоиться, когда его страна истекает кровью в междуусобной войне? Нет. Поэтому я еще больше заинтересовался тобой. Я попросил твоих товарищей прозондировать твои политические убеждения и попытаться выведать у тебя, за кого ты голосовал на последних выборах. Тут они тоже оказались единодушны. «Он абстенционист», — сказали они мне, после чего я стал всерьез тревожиться. На протяжении нескольких месяцев я внимательно прислушивался к твоим словам, наблюдал за твоими жестами, караулил твои шаги — и в результате пришел к тому же выводу, что и твои товарищи: что ты — абстенционист. И тогда у меня возник вопрос — я до сих пор не нашел на него ответа: являешься ли ты активным абстенционистом, то есть мятежником, или же это абстенционизм пассивный, обусловленный твоим безразличием. Тебе следует знать, что вне зависимости от того, к какой из этих групп ты принадлежишь, абстенционист — существо пустое, ненадежное и, как следствие, недостойное.