Читать интересную книгу Поляна, 2014 № 03 (9), август - Журнал Поляна

В сущности образ «стыда» — это т. н. хтонический, адский, смертельный образ. Это — остывающий (= умирающий) мир, сжимающаяся вселенная, царство агрессивных подземных чудовищ. Иначе говоря — Хаос (в отличие от Космоса и Гармонии «совести»).

Самый близкий аналог, почти синоним — корень «срам» («сором»), вбирающий в себя в разных языках идею позора, неприличия, страдания, горя.

Но этот корень семантически менее универсален (поэтому в идиоме «стыд и срам» он стоит на втором месте).

«Двумирность», «амбивалентность» стыда очень наглядно проявляется в, казалось бы, оксюмороне «сгорать со стыда». Чисто физиологическая реакция «сгорающего со стыда» человека (в состоянии стыда он краснеет, ему жарко, он потеет и т. д.) — это есть не что иное, как защита от адского холода, замерзания мира, «льда бездушия». Герои Достоевского, Толстого и многих других русских классиков постоянно «краснеют» от стыда. И при этом они — прекрасны (т. е. «красны»), особенно девушки у того же Тургенева или Бунина. Отрицательные герои русской классики не умеют краснеть.

Стыд есть Жизнь. Это глубоко «динамичное» явление, в отличие от «статики» Смерти. Отсюда — богатейшее словообразование с этим корнем, в том числе и, что особенно показательно, глагольное: «пристыдить», «застыдить», «устыдиться» и т. д.

Кроме того, будучи глубоко «личным» состоянием, «стыд» — нечто вселенское, космическое, универсальное. Лингвистам известно, что самые сокровенные мысли и чувства русский выражает в безличной форме, как бы апеллируя к Высшим Сферам: «мне хочется», «мне грустно» и т. д. Отсюда же — «мне совестно» и «мне стыдно».

Корень «стыд» продолжает быть глубоко, как бы сказал Андрей Платонов, «сокровенным» русским корнем, т. е. «скрытым», «потаенным». Судьба в значительной мере уберегла его от семантической девальвации: в СМИ, наиболее уязвимой для «сокровенных смыслов» сфере, это слово встречается лишь эпизодически, а в обиходно-бытовой речи оно продолжает сохранять роль каждодневного регулятора отношений между людьми. А люди — они всегда люди.

Любовь и Ненависть

Никто никогда не сможет однозначно ответить на вопрос, что такое «любовь» и «ненависть».

Это т. н. пансемантичные слова. Вроде слова «а» в русском языке. Его можно интонационно оформить более чем тысячей способов — и значение будет совершенно разным.

В индоевропейских языках общая «идея любви» могла соотноситься с тысячами совершенно разнородных понятий: пуп, гармония, небо, луна, опасность, ноль, пустота, грыжа, милый, бездна, музыка, серна, дерево, корова, туман, безумие, говорить, яма, затмение, ночь, овраг, прославление и т. д. и т. д.

Известно множество «классификаций» любви, богов и богинь любви и философских концепций любви.

Разноголосица полная. Можно сказать, какофония.

Но в этой кажущейся какофонии, тем не менее, есть своя доминанта.

Корень «люб» (в других языках — lub, lav, lob, louf, lib, lap и т. д.) несет в себе, при всем разнообразии смысловых оттенков, идею направленности изнутри «вовне», центробежного вектора, «открытости» к чему-либо, готовности к чему-либо, будь то желание, тяга, жажда, склонность, надежда, познание, восхваление, или вера (все эти значения очень частотны в разных языках).

«Любить» — значит быть открытым миру, «зрячим», быть готовым слиться с ним. Будь то женщина, философия, друг, родина или «три апельсина». Отсюда — «любопытство», «любомудрие», «любование», «любезность» и т. д.

Русское слово «ненависть», всегдашний антоним («двойник-антипод») «любви», — это отрицательная форма слова «навидеть», которое было утрачено уже в далекой древности. Но «навидеть» происходит от «видеть», которое, в свою очередь, — однокоренное с «ведать», т. е. знать.

То есть ненавидеть — значит не видеть мира, быть слепым, «закрытым» и, следовательно, не знать его. А любить — значит видеть мир (быть «зрячим», открытым) и знать мир, «любоваться» им.

Греческое «эрос», индийское «кама», китайское «жень» — все это активное «любомирие».

Кстати, и ныне столь «страшный» арабско-исламский «джихад» — тоже. «Джихад» — это прямое стремление к чему-либо. Существует «джихад сердца» (стремление к добру), «джихад языка» (стремление говорить только хорошо) и «джихад руки» (стремление делать только хорошее). Самый последний и наименее важный «джихад» — «джихад меча», т. е. в случае необходимости отстаивать добро силой («добро должно быть с кулаками»). Но все «зациклились» на мече.

С «любовью» в современном мире та же история, что и с «джихадом»: Любовь преимущественно мыслится максимально сужено — как секс. Обычная история, т. н. семантическая синекдоха (одна из ее разновидностей), когда часть подменяет целое. И далее: эта «часть» совсем перестает быть связанной с «целым». Любовь понимается как физиологическое удовлетворение желания, хотя это уже не имеет никакого отношения к любви. Так же как любовь к земле не имеет никакого отношения к ограждению своих шести соток двухметровым забором.

Заметим: «ненависть» как (исконно) замкнутость, слепота и незнание превратилось в современном языке в «чувство сильной вражды, злобы»

(С. Ожегов). Когда человек говорит «ненавижу» — он признается в том, что не видит и не знает объекта своей ненависти. Он словно бы закрывает глаза и затыкает уши. Он становится страусом, зарывающим голову в песок. Признается в своей полной несостоятельности.

Не надо употреблять слово «ненавидеть» в форме первого лица единственного числа.

И не надо также употреблять словосочетание «заняться любовью». Потому что это абсурд: это значит либо «заняться половой принадлежностью», либо — «заняться открытостью к миру».

Мы же не «занимаемся дружбой, верой или надеждой». Как, впрочем, и «ненавистью».

Тоска

«Тоска» — очень русское слово. Можно сказать, что «тоска» — это словесная эмблема, например, русского т. н. критического реализма. Чехов, Горький, Гончаров и другие классики так или иначе «склоняли и спрягали» «русскую тоску», имея в виду «свинцовые мерзости русской жизни» (М. Горький).

Интересно, что однокоренные слова есть практически во всех славянских языках, но из них это слово все больше и почти везде ушло в разряд устаревших, а русский язык не только не расслабляется с «тоской», но и активно с ним работает («тосковать», «тоскливый», «тощища», «тоскуй», «встосковаться», «тоска смертная», «тоска зеленая», «тоска нашла, навалилась» и т. п.).

Дело в том, что «тоска» — в высшей степени амбивалентное слово. Это «слово-кентавр», «слово-Янус». Разберемся.

Индоевропейский корень, давший нам «тоску», «teus», несет в себе общую идею простоты (осушения, опустошения, опорожнения). Отсюда же, кстати, русские слова «тщета» и «тощий».

Тоскливый человек — это человек опустошенный. «Духовно тощий». «Тщетный духом».

Обычно в толковых словарях «тоску» разводят на два основных значения. Первое — душевная тревога, уныние. Второе — это скука (а также что-либо скучное). То есть человек в тоске, с одной стороны, «пуст», но с другой — «тоскует» по (характерное глагольное управление!) полноте. Это — «неудовлетворенная душевная, духовная пустота». Быть душевно-духовно пустым — плохо. Но хотеть быть «душевно заполненным» — хорошо. «Тоска» — это как бы трагедия, но с надеждой.

О «тоске» много писали русские философы. Все по-разному, но отмечая все в один голос именно эту «внутреннюю антитезу» «тоски». Н. Бердяев говорил о тоске по «трансцендентному» и одновременной «неслиянности» с ним. И. Ильин очень точно определял тоску как «томление души», как «недоуменный и беспомощный стон о религиозном опыте» (но не сам этот опыт!). То есть «тоска» — это в общем-то состояние большинства современных невоцерковленных россиян. И шире — вообще людей, стремящихся к духовной жизни.

Скорее всего, если судить по истории русского языка, тоска всегда владела русскими. Мы имеем целую «галерею» исторических синонимов этого слова. С древности — фольклорная «кручина» и библейское «уныние» (являющееся смертным грехом, потому что восходит к корню «паи» — «мертвый»), затем — «ипохондрия», «сплин» и «хандра» (обыгранные Пушкиным в «Евгении Онегине») и т. д.

Сохранилась в первую очередь именно «тоска» как самое трагически емкое, но все же сохраняющее надежду на выход из «трагедии пустоты». В современной речи это слово достаточно частотно. Употребляется оно, что очень показательно, и в качестве междометия («Вот тоска-то!»), максимально конденсирующего эмоции. Значит, все не так безнадежно.

Благо

Этимология этого слова непроста. И есть в ней все-таки некоторая мистика. Судите сами. Исконно это слово в самых различных индоевропейских языках, вероятно, было связано с такими значениями, как сверкать, блестеть, сиять. То есть с идеей света. Есть распространенное мнение, что исходное этимологическое ядро включало в себя идею белого цвета.