– Как! Он? Вы хотите сказать?..
– Хочу и должен. Ведь и вы всей душой сочувствуете этому моему предприятию? Ведь вы в этом случае только заплатите ему долг благодарности: он защитил вас в ту пору, когда никто не хотел сжалиться над вами; теперь, когда все от него отступились, вы защищаете его. Согласитесь, что мы поступаем здесь только так, как всегда поступали сыны Иудеи: в часы невзгод и бед они находили себе спасителя, и поэтому радостно готовы спасать каждого, кого гонят и травят как зверя… У меня, однако, есть еще одна, более глубокая побудительная причина. Я перевезу изгнанного короля в Англию или Францию. Эти государства не могут спокойно относится к завоеванию Португалии, к покорению ее беспредельных заморских владений Испанией; они должны восстать против Филиппа, между ними и Испанией должна разгореться война! И они сделают это тем скорей и тем энергичней, когда изгнанный король появится перед ними и даст им право вернуть его на престол. Это развяжет руки и борющимся Нидерландам. Испания очутится перед необходимостью раздробить свою армию и лишится от этого возможности сосредоточивать все свои боевые силы на той или другой стороне. Вот почему мы должны спасти дона Антонио… но как можно скорее, ибо преследование немедленно устремится за нами.
– И куда же направится ваш корабль со своим драгоценным грузом?
– Сперва в Англию, потом в Нидерланды.
– Разве Нидерланды не отказались принять нас на свою землю?
– Хотя бы и так, – есть более могущественная сила, которая допустит нас туда и даст нам там надежный и безопасный приют. Сеньора Майор, я виделся с принцем Оранским, я говорил с ним – даже больше того, я приобрел его доверие. Когда я оказался перед этим человеком, и он, всегда такой серьезный и молчаливый, принял меня с дружеской, доброй улыбкой – тогда сердце мое раскрылось; я высказался вполне, я подробно рассказал ему всю историю моей жизни, сообщил мои планы и намерения. Выслушав меня, принц произнес всего несколько слов, но таких, которые, я думаю, попадут на железные скрижали истории: «Если Нидерланды хотят играть роль, и быть может, важную между Испанией и Португалией, вместе с Англией и Францией, то в их гаванях и на их площадях должны сходиться дети всех широт, сыновья всех народов, последователи всех религий; Нидерланды должны быть свободны, точно так же и каждый, вступающий на их землю». То были слова не просто государя, а пророческие слова… Я после этого еще раз являлся к нему, имел счастье оказать ему большую услугу в критическую минуту и за то получил от него заверение, что до тех пор, пока его слово и слово близких ему людей будет пользоваться хоть каким-нибудь значением в Нидерландах, я и мои близкие не перестанут находить в этой стране свободный и надежный приют… Едем же, сеньора Майор, едем туда – и скорее иссохнет рука Филиппа, чем пострадает хоть единый волос на ваших головах!
Майор внимательно слушала своего воодушевленного собеседника, и когда он закончил, на некоторое время впала в глубокое раздумье. Затем внезапно воскликнула:
– О, горе! Тирадо, все это, вами задуманное – прекрасно, превосходно… Но… Да, с первых дней моей молодости я стою на голом берегу, который кипит ядовитыми гадами, непрерывно пытающимися смертельно ужалить меня… А там, вдали, сверкает в солнечных лучах и в цветочном уборе спасительный остров… и манит меня к себе… Но море пенится и шумит, вздымает бурные волны и не пускает меня туда. Тирадо, я не могу ехать…
Молодой человек окаменел, словно громовой удар поразил его с яркого, безоблачного неба.
– Гаспар Лопес, мой муж, болен, очень болен, – продолжала Майор, – тело его почти недвижно, я не могу уехать. Если б можно было увезти его отсюда, как охотно отдала бы я этому все мои силы! Его встревоженный, неясный ум видит всюду в этой маленькой долине слуг инквизиции; каждый шаг из этих мест он воспримет как шаг в тюрьму или могилу. Стоит нам только слегка подвинуть его кресло, как он тотчас начинает боязливо и тревожно оглядываться, спрашивать – куда, далеко ли мы хотим отправить его. По ночам он часто просыпается, чтобы только убедиться, что мы еще здесь. Увезти его – значит, убить… Что же нам делать, Тирадо?! Посоветуйте что-нибудь!
Но Тирадо, по-видимому, и сам растерялся. Он поднял руки и воскликнул:
– Как! Неужели все мои планы разобьются о странные фантазии впавшего в детство старика? Неужели из-за них не дадут никакого результата все мои жертвы, все мои усилия, и разрушится будущее стольких людей? Это невозможно! Сеньора Майор, дни дона Гаспара Лопеса сочтены. Оставьте его под охраной верного слуги Карлоса. Спасите себя и ваших детей. На умирающего старика никто не поднимет руки. Таким бесчеловечным не сможет быть даже король Филипп!
Майор была сильно поражена этими словами; она отступила на несколько шагов, вперила в Тирадо холодный взгляд и ответила спокойно и твердо:
– Это произнесли не вы, Тирадо, это посоветовал мне кто-то другой. Разве вы не чувствуете, что такое предложение унижает меня? Тридцать лет Гаспар Лопес относился ко мне с самой нежной верностью, с самой преданной любовью, и если наши мнения и желания иногда и расходились, даже противоречили друг другу, то он ни разу не обнаружил ни малейшей резкости в отношении меня – ни словом, ни делом. О, дорогой Лопес, мое счастье было твоим счастьем, мои слезы твоими слезами – и теперь, когда ты лежишь на одре смерти, и твоя холодная рука тянется к моей – теперь мне оставить тебя, дать тебе умереть одиноким, покинутым? Никогда! И хотя бы земля разверзлась под моими ногами, хотя бы топор палача висел над моей шеей, я не отступлю от тебя ни на шаг!
Она в волнении заходила по комнате. Тирадо после некоторого молчания заговорил мягким тоном:
– Почтенная сеньора, в подобные минуты ничей совет не может пригодиться, тут мы сами должны быть себе советчиками и помощниками.
Однако в таком состоянии дело оставалось недолго. В сердце матери и жены происходила тяжелая борьба, но решение пришло скоро. Майор снова подошла к Тирадо и сказала энергично и твердо:
– Все устраивается очень легко и просто. Гаспар Лопес не может уехать отсюда, а я не могу оставить Гаспара Лопеса. Но Марию Нуньес и Мануэля ничто не удерживает здесь. Спасите их, Тирадо, и глубокая благодарность вам не оставит моей души до последнего ее вдоха. Меня же и моего мужа я отдаю в руки Бога Израиля.
– И таким образом вы решаетесь отпустить в свет ваших детей, вашу Марию Нуньес, без отцовской и материнской охраны, лишив их глаза матери и руки отца?
– Это будет разрывать мое сердце, будет заставлять мои мысли ежедневно, – ежечасно блуждать в страшной тревоге вслед за детьми – но разве я не доверяю их вернейшему моему другу, человеку, который употребит все свои силы, всю энергию на их защиту, охрану от любых опасностей?.. Другого выхода у меня нет.