Читать интересную книгу Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

— А что Вы хотели знать о Карганико? — спросил пленный.

— Да вот, что он сделал после того, как нашумел в офицерской столовой и побил лампочки? — А это и было почти все, что мы знали о Карганико от предыдущего пленного летчика. Но Фимин пленный был сражен: все знают! Стоит ли запираться? Фима сказал ему:

— Мы на Карганико очень сердиты.

— За что?

— Вы знаете, что Карганико был дважды сбит над нашей территорией и дважды уходил к своим?

— Да."

— Но Вы не знаете, что он побывал в наших руках и дал нам клятву, что будет сообщать нам данные. Мы его отпустили, а он не сдержал слово офицера. Пленный задумался.

— Если Вы меня отпустите, то можете быть уверены, что я Вас не надую. Я буду все сообщать.

— Какие у нас гарантии? Вот ведь Вы сейчас и то не желаете ничего сообщать.

— Я все скажу. — И тут полилась самая полная информация. После этого пленный спросил:

— Ну, теперь Вы меня отпустите?

— Посмотрите на мои знаки различия, — сказал Эткинд. — Я же лейтенант, как и Вы. Я должен буду доложить по начальству.

После этого утка о Карганико, побывавшем у нас в плену и не сдержавшем своего офицерского слова, была передана на фронтовые радиоустановки. Карганико был убран с нашего фронта, а дальнейшая его судьба осталась неизвестной.

Помимо Фимы Эткинда и меня, из 7-го отдела работал с немецкими пленными тольк еще капитан Шура Касаткин. Ему доставались особо трудные субъекты. Так, с Ксстсньги к нам был доставлен пленный солдат-австриец со странной для германца фамилией Елснко. Он отказывался говорить что бы то ни было, кроме обычных данных из Soldbuch и своей национальности — «немец», а в то же время он плохо понимал допрашивающего, а допрашивающий — его.

Касаткин упорно гонял его по всем обычным вопросам, а так как внятных ответов не следовало, то он задал ему все тот же обычный вопрос — есть ли в их части вшивость. Но и на это ответа не последовало. Тогда он решил подойти с другой стороны.

— А есть ли у Вас в части баня (Badstubc)? — Vcrsteh nix. — На этом всякий и остановился бы, но не таков был Касаткин. Он сообразил, что бани введены в немецкой армии от финнов, и употребил финское слово:

— Gibt's cine Sauna? — И тут неожиданно последовало:

— Jo, jo! Jawohl! (Да, да). У Касаткина блеснула светлая мысль:

— Und wie ist «Sauna» in Ihrcr Sprachc? (А как «сауна» на Вашем языке?)

— Купальница, — ответил Елснко.

— Так что ж Вы мне морочили голову, что Вы немец и т. п.? — И тут Елснко рассказал дивную историю.

Он словенец, жил в той части Югославии, которая с весны 1941 г. отошла к Германии. Вскоре в их деревню прибыло три немца, которые поставили на площади столы и стали вызывать молодых людей. Дошли и до Елснко.

— Ты немец? — Nix. — Гы понимаешь по-немецки? — Nix. — У тебя отец, мать — немцы? — Nix. — Жена у тебя есть? — Vcrsteh nix. — Баба, баба есть (жест объятия)? — A, nix, nix. — Девушка есть? Madl? — (Понял). — Jo, jo. — Немка? — Nix, nix. — Все. Немец!

И забрили его в германскую армию. Но, заметил Елснко, словенцы — маленький, никому не нужный народ, а немцы — великий народ. Потому он немец.

— Ас матерью переписываешься? — спросил его Касаткин. Оказалось, что нет: по-немецки Елснко писать не умеет, а по-словенски военная цензура не пропускает. (Впрочем, мне попадались письма, писанные по-литовски — от уроженцев Мемеля — Клайпеды).

Любой другой допрашивающий отпустил бы теперь Еленко в лагерь, но не таков был Касаткин.

— А кто командир Вашей части? — Wciss nix. — А кто командир дивизии? — Weiss nix. — А кто командующий армейской группой Север? — Генерал-полковник Дитль.

Все, все, Касаткин! Больше ничего не получишь! Но Касаткин не таков.

— А как он выглядит, генерал-полковник Дитль? — Он такой длинный, тощий! — А где Вы его видели? — (Касаткин не скажет «ты»). — На обложке нашего фронтового журнала. — Ас кем он там стоит? — С нашим командиром дивизии. — Как фамилия? (Называет.) А еще с кем? — С нашим командиром полка. — Как фамилия? (Называет.) — А где они сняты? — В расположении нашей части. — Как же Вы говорите, что Вы не видели ни командира полка, ни Дитля? — А я в это время был в дозоре. — А что у вас в части делал Дитль? — Осматривал нашу оборону. — Что же, он остался доволен? — Nix, он сказал, что ни к черту не годится.

После чего Касаткин извлек из него объемистую рукопись всякой информации, как «нашей», так и для развсдотдела. Позже под моим руководством Еленко написал текст для листовки для своих соотечественников в германской армии — на словенском языке.

Продолжалось регулярное поступление от наших развсдрот немецких писем, газет и даже книг. Тогда я прочел «Миф XX века» Розснбсрга, книгу Лея и засыпал над «Майн Кампф».

Один раз наш лыжный батальон на Кестсньгском направлении зашел немцам глубоко в тыл и перехватил целую полевую почту эсэсовской дивизии «Север», с входящими и исходящими письмами. Мы получили возможность хорошо заглянуть в повседневную психологию СС и обнаружили там. что и ожидали: пошлость. Подтвердилась моя формулировка: фашист — это мещанин, перешедший в действие (ибо мещанин совести не имеет). Кроме предсказуемых выпадов против евреев и большевиков, запомнились два письма одного эсэсовца.

Одно — к невесте: «Милая Аннализа! Твое последнее письмо об английских налетах [дело было во второй половине 1943 г. или начале 1944 г.] меня потрясло. Так не может писать немецкая девушка», и прочее. Второе — к папе-коммерсанту: «Я обдумал твой совет; да, конечно, брак с Мици будет во всех отношениях благоприятным для нашей фирмы и для моего будущего».

Не без некоего злорадства я подумал, что ни невеста, ни папа писем не получили.

Кажется, в той же пачке попался «предковый паспорт» — Ahnenpass анкета о родственниках, о котором говорил мне пленный летчик в Мурманске.

Позже стали у нас появляться не только пленные и не только трофейные материалы, но и перебежчики. Первый из них был коммунист-австриец, перешедший к нам сам и приведший с собой молоденького товарища. Он производил очень хорошее впечатление — умный и толковый, с ясным пониманием своих идей и целей, благожелательный человек. Как перебежчика его взял себе СМЕРШ. Пленный дал себя уговорить, чтобы его забросили обратно к немцам с нашим разведывательным заданием, но там сразу же попался и был повешен.

Другой — тоже не помню его фамилии: лица, образы всплывают сейчас куда легче, чем имена — это был берлинский пролетарский писатель, отсидевший у Гитлера в концлагере, а затем забритый в армию. Он, помнится, тоже привел с собой товарища. Видимо, он так давно внутренне репетировал, что будет говорить, когда сдастся в плен, что на все вопросы — а допрашивающих, естественно, было много из всех трех инстанций — он отвечал один и тот же заученный текст, как с граммофона. Это, конечно, возбудило большие подозрения СМЕРШа, и писатель, как и Штейнманн, угодил в Бутырки. Там его собирались расстрелять, но о нем прослышали Иоганнес Бехер и Эрих Вайнерт, прогрессивные писатели и деятели «Свободной Германии». Они добились свидания с ним, удостоверили его подлинность, и он вышел на свободу и включился в антифашистскую деятельность, а впоследствии играл какую-то роль в ГДР.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});