Весьма радуюсь, что Вы отменили поездку в Милан и Комо. В такую жару действительно трудно путешествовать много. Получили ли Вы мое каменское письмо, адресованное в Интерлакен? Надеюсь, что да, так же, как и вчерашнее, которое я писал невыразимо утомленный и дорогой и впечатлениями приезда в Браилов, и потому боюсь, не напутал ли чего в адресе.
Я провел ночь великолепно и встал бодрый, счастливый сознанием, что нахожусь в Браилове. Ночью шел дождь, было не особенно жарко, а сегодня день пасмурный и сырой, так что вряд ли придется ехать в лес, но едва ли я утерплю, чтобы не съездить в Симаки. Если позволите, я намерен пробыть в Браилове дней пять, а потом переехать в Симаки. Боюсь только мысли, что это сопряжено с хлопотами для Марселя и других. Но Марсель на мой вопрос, удобно ли будет совершить переезд, отвечал утвердительно. Он вообще предупредителен и мил, как и прежде. Попугай Ваш мне нравится безмерно; я просидел с ним сегодня утром очень долго, и он с величайшей готовностью уже успел проговорить значительную часть своего репертуара.
Я решил здесь заниматься как можно меньше и в ожидании последней корректуры оперы, которую мне должны на-днях выслать, вероятно, буду праздным. Начиная с завтрашнего дня, начну писать к Вам, как всегда отсюда, в форме дневника и посылать письма два раза в неделю. Будьте здоровы, дорогой, лучший друг!
Бесконечно благодарный и любящий
П. Чайковский.
263. Чайковский - Мекк
Браилов,
4 июля.
1880 г. июля 4-7. Браилов.
Пятница.
Я не решился вчера вечером ехать в Симаки. По зрелом рассуждении я решил, что лучше будет отправиться туда уже несколько позднее, чтобы там и остаться совсем. Таким образом, я удвою себе удовольствие переезда, ибо удовлетворю за один раз и мое желание попасть в знакомый, милый уголок, и крайне возбужденное любопытство, ибо я слышал, что в Симаках кое-какие перемены. Там и без того уж все так безусловно хорошо было, что ж будет теперь?
Был я вчера зато на скале и на противоположной стороне. Вы не можете себе представить, мой друг, какое обаятельное впечатление производят на меня эти прогулки после тощих и жидких красот каменской природы.
Мне очень нравятся все перемены в доме и в особенности в Вашей спальне. Радуюсь также увеличению материала для чтения (например, “Русск[ий] вестн[ик]” и “Вестник Евр[опы]” за многие годы) и обогащению нотной библиотеки, переехавшей с этажерки в великолепный шкап.
Всю ночь лил сильный дождь. Теперь погода серая, ветряная, и по опустившемуся сильно барометру заключаю, что нужно ждать еще дождя.
5 июля.
Погода была вчера самая ужасная; дождь лил нескончаемо целый день, так что приходилось удивляться, откуда берется столь много воды. Тем не менее я ни мало не скучал: читал, играл, просматривал всю Вашу музыкальную библиотеку. Между прочим, я нашел у Вас отдельную переплетенную нотную книгу, состоящую из танцев Глинки. Почти все эти польки, вальсы и полонезы были мне неизвестны, и меня это очень заинтересовало. Какое исключительное явление Глинка! Когда читаешь его мемуары, обнаруживающие в нем человека доброго и милого, но пустого и даже пошлого; когда проигрываешь его мелкие пьесы, никак нельзя поверить, что то и другое написано тем же человеком, который создал, например, архигениальное, стоящее наряду с высочайшими проявлениями творческого духа великих гениев, “Славься”! А сколько других удивительных красот в его операх, увертюрах! Какая поразительно оригинальная вещь “Камаринская”, из которой все русские позднейшие композиторы (и я, конечно, в том числе) до сих пор черпают самым явным образом контрапунктические и гармонические комбинации, как только им приходится обрабатывать русскую тему плясового характера. Это делается, конечно, без намерения, но оттого, что Глинка сумел в небольшом произведении сконцентрировать все, что целые десятки второстепенных талантов могут выдумать и высидеть ценою сильного напряжения.
И вдруг тот же человек, уже в пору полной зрелости, сочиняет такую плоскую, позорную пошлость, как полонез на коронацию (это написано за год до смерти его), или детскую польку, о которой он в своих записках так самодовольно и обстоятельно говорит, как будто это какой-то chef d'oeuvre. Моцарт в своих письмах к отцу и во всей своей жизни проявляет тоже наивность, но это нечто совсем другое. Моцарт- детски чистое, с голубиной кротостью и с девической скромностью гениальное существо, бывшее как бы не от мира сего. У него никогда не наткнешься на самодовольство, самовосхваление; он как будто и не подозревает всей великости своего гения. Глинка, напротив, преисполнен обожания к себе; о каждом ничтожнейшем обстоятельстве своей жизни или появлении того или другого мелкого сочинения подробно рассказывает, думая, что это. история. Глинка-гениальный русский барич своего времени, мелочно самолюбивый, мало развитый, преисполненный тщеславия и самообожания, нетерпимый и болезненно-обидчивый, как только дело коснется оценки его произведений. Все эти качества обыкновенно бывают уделом посредственности, но каким образом они могли вместиться в человеке, который, казалось бы, должен был спокойно и с горделивою скромностью сознавать свою силу, этого я решительно не понимаю! В одном месте своих записок Глинка рассказывает, что у него была бульдожка, которая нехорошо себя вела,и слуге его приходилось вычищать от нечистот комнату. Кукольник, которому он давал на просмотр свои записки, сделал на полях примечание: “Зачем это?” Глинка тут же карандашом отвечал: “А почему и нет?” Не правда ли, что это очень характеристично?
А все-таки он написал “Славься”!
6 июля, Воскресенье.
Мы были вчера в пасеке,и случилось происшествие, которое могло бы кончиться тем, что я бы лишь сегодня попал в Браилов. Мы вместе с Алексеем заблудились и плутали по лесу три часа; сначала попали в Демидовский лес, потом в казенный и, наконец, набрели на мужика, который дал точные указания, как возвратиться. Если б не он, то пришлось бы итти еще дальше в противоположную сторону; потом наступила бы темнота, и мы бы волей-неволей проночевали в лесу.
Был сегодня и в монастырской православной и в новой католической церкви. Есть в пении здешних монашенок одна вещь, которая меня, как впрочем и во всех других русских церквах, раздражает до крайности. Это доминантсептаккорд в положении септимы, которым у нас до крайности злоупотребляют. Нет ничего более антимузыкального, менее подходящего к православной церкви, как этот пошлый аккорд, введенный в прошлом столетии разными гг. Галуппи, Сарти, Бортнянским и до того въевшийся в наше церковное пение, что без него не споют ни одного “Господи помилуй”. Аккорд этот напоминает ручную гармонику, в которой кроме его и тоники никаких других гармоний нет. Они искажают естественность голосоведения, он расслабляет, впошли-вает церковное пение. Чтобы Вам вполне было понятно, что именно мне не нравится, напишу нотный пример, вместо того, чтобы петь так.
Новый костел производит благоприятное впечатление. Но насколько я предпочитаю православную литургию католической мессе, особенно так называемой messe basse, лишенной торжественности, не приобщающей предстоящих к собеседованию ксендза с богом!.. И -потом немножко смешна эта чудотворная кукла в нише, увешанной бесчисленными ехvоtо [Предметы, пожертвованные по обету.].
7 июля.
Ездил вчера вечером в Владимирский лес. На грибы в нынешнем году несчастье: до сих пор не нашел ни одного.
Я необыкновенно быстро вошел в тесную дружбу с Вашим попугаем. Он охотно идет ко мне на руки и обнаруживает радость, когда я вхожу к нему.
Я здоров, покоен, вполне счастлив и бесконечно за все это благодарен Вам, друг мой.
Беспредельно преданный Вам
П. Чайковский.
264. Чайковский - Мекк
1880 г. июля 8. Браилов-Сиамаки.
Браилов.