В день похорон Чэнь И, 10 января, несмотря на ужасное самочувствие и плохую погоду, Мао Цзэдун отправился выразить соболезнование его вдове. После чего велел Чжоу заняться реабилитацией тех, кого еще можно было спасти.
Сам же продолжал болеть. С каждым днем ему становилось все хуже. Врачи поставили диагноз: легочно-сердечная недостаточность. Сердце не справлялось с перекачкой необходимого организму количества крови, мозг испытывал недостаток кислорода. Мао задыхался: он то и дело открывал рот, жадно глотая воздух и затем с шумом выдыхая его. «Жизнь Председателя была в опасности, — пишет его бывший врач. — …Его неподвижные руки и ноги выглядели парализованными».
21 января вечером он почувствовал себя особенно плохо. И в присутствии нескольких людей из ближайшего окружения обратился к Чжоу Эньлаю: «Мне не вылечиться. Ты позаботишься обо всем после моей смерти. Будем считать это моим последним желанием». Цзян Цин побелела, «ее глаза широко раскрылись, руки сжались в кулаки». Но Мао был непреклонен. «Дело сделано, — произнес он. — Вы все можете идти»204.
В этот раз он, однако, не умер. Хотя полностью оправиться от болезни ему так и не удалось. Последние пять лет жизни он медленно угасал.
Вместе с ним умирала и созданная им система казарменного коммунизма. До ее краха было, правда, еще далеко, но политический кризис начала 70-х с исключительной ясностью продемонстрировал несомненное банкротство маоистской системы власти. Все большее число людей в Китае начинало терять веру в ее рациональность. Эпоха Мао Цзэдуна подходила к концу.
ОДИНОЧЕСТВО
Почему он остановил выбор на Чжоу Эньлае, а не назначил новым наследником Кан Шэна или Чжан Чуньцяо? Или саму Цзян Цин? Сложно сказать. Должно быть, в тот конкретный момент, под впечатлением от похорон опального Чэнь И, Мао почувствовал раздражение по отношению к «левакам». Старые кадры, с которыми он провел бок о бок не один десяток лет, уходили. И он оставался один. На вершине власти, под облаками, но теперь-то уж действительно в одиночестве, сам оборвавший связи со многими преданными ему товарищами. Из тех, с кем он когда-то начинал, только Чжоу имел к нему регулярный доступ. Остальных он либо низверг, либо отдалил.
Винить самого себя не хотелось. Проще было сорвать плохое настроение, усугубленное болезнью, на других — тех, кто по его указке, да и по собственной воле, шел в первых рядах застрельщиков «всеобщего беспорядка». Вот он и уколол Цзян Цин, заставив ее побелеть от злобы и бессилия. Это хорошо! Пусть и дальше знает свое место!
Но одиночество становилось все острее. И уже никто, в том числе и не отходившая от него Чжан Юйфэн, красивая, но недалекая, казалось, не мог развеять его. Неужели же неправильно переведенная когда-то Нэнси Тан фраза Мао о буддийском монахе была пророческой? А может быть, одиночество — вообще удел «великих кормчих»? Тех, кто построил свою диктатуру на извечных порочных принципах «разделяй и властвуй»? «Око за око, зуб за зуб», «классовая борьба», «сведение счетов» — все эти постулаты социализма имели цель разобщить людей, стравить их друг с другом, внушить им страх и ужас. А в итоге вели к отчуждению человека от человека, дегуманизации общества и индивидуума. Стоит ли удивляться, что именно одиночество стало уделом и Ленина, и Сталина, и Мао Цзэдуна? Как же могло быть иначе, если в их сознании «мир духовный, высшая половина существа человеческого» была «отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью»? Ведь сказано: «Провозгласил мир свободу… и что же мы видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство!» Поистине «проклят гнев их, ибо жесток»205.
Всю жизнь в революции Мао разжигал страсти людей. Не братскую любовь он им нес, а вражду и всеобщую подозрительность. «Долой „помещика“-дичжу!» «Долой „кулака“-фунун!» «Долой буржуа, торговца, интеллигента!» «Долой тех, кто не похож на нас!» «Долой образованных, деловых и талантливых!» Долой всех, долой их, долой! «Преступления» отцов ложились клеймом на детей. Классовая борьба не имела конца. «От драконов рождаются драконы, от фениксов — фениксы, а от крыс — крысы», — говорили в маоистском Китае. А потому продолжали разъединять людей и толкать их друг на друга. А Мао подводил под это «научный» базис, провозглашая бесконечность борьбы. «Кончится ли борьба, когда наступит коммунизм? — вопрошал он и отвечал: — Я не верю в это. Даже когда мы вступим в коммунизм, борьба все еще будет продолжаться, только это будет борьба между новым и старым, между правильным и ошибочным. И через несколько десятков тысяч лет с ошибками не будут мириться»206. Прекрасная перспектива, не правда ли?[154]
Вот и вынужден был он пожинать плоды собственной тирании. Одинокий и больной император!
Угасая, он тем не менее хватался за жизнь. И по-прежнему старался контролировать все. Умирать ему было рано. Надо было многое успеть. Его Китай еще не получил мирового признания. Вход в ООН для него был закрыт. Там, в Нью-Йорке, место КНР занимал Тайвань, за спиной которого стояли Соединенные Штаты. Именно они блокировали прием в мировое сообщество Китайской Народной Республики.
Революционный прорыв в дипломатии стал Мао особенно нужен в начале 70-х, после пограничной войны с СССР. Бывший «старший брат» оказался очень опасен, и урегулирование отношений КНР с Америкой могло существенным образом изменить баланс сил в Восточной Азии. В общем, сближение с США и вступление в ООН сделались для Мао еще одной «идеей фикс». И первые шаги к ее реализации он стал предпринимать уже в 1970 году. Именно ради этого он и пригласил тогда Сноу. Как оказалось, в последний раз (15 февраля 1972 года в 2 часа 20 минут утра старый друг Мао скончается от рака поджелудочной железы в своем доме в Швейцарских Альпах)[155].
Мао всегда считал, что этот американский журналист — агент ЦРУ. На самом деле он ошибался. Тем не менее, оставаясь в неведении, все время думал, что хитро использует его. Вот и на этот раз решил прибегнуть к тому же «каналу связи». 1 октября 1970 года он пригласил Эдгара Сноу и его жену постоять с ним на трибуне Тяньаньмэнь во время празднования 21-й годовщины КНР и даже сфотографировался с ними. Ни один американец не удостаивался такой чести. Мао явно посылал сигнал в Вашингтон.
Но его послание осталось без ответа. В Белом доме просто не поняли такой игры. Об этом спустя несколько лет вспоминал тогдашний помощник президента по национальной безопасности Генри А. Киссинджер. «В конце концов-то я пришел к пониманию того, что Мао хотел продемонстрировать, — писал он. — Что отношениям с Америкой он теперь уделяет личное внимание. Но к тому времени мое заключение носило уже чисто академический характер: мы упустили момент, когда оно имело значение. Чрезмерная тонкость обернулась потерей связи»207.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});