Читать интересную книгу Дневник эфемерной жизни (Кагэро никки) - Митицуна-но хаха

Горная  дорога была не особенно хороша, но мне она была иногда до боли знакомой, вызывая воспоминания. Когда я была нездорова, примерно в эту пору проезжала по той же дороге и останавливалась здесь на два, три или четыре дня. И тогда Канэиэ прерывал свои служебные дела, и в этом храме мы с ним затворялись вместе. Я все думала об этом, дорога была дальняя, и мои слезы текли и текли. Со мною ехали трое сопровождающих.

Сначала мы остановились в кельях священнослужителей, и когда я выглянула наружу, то перед собой, в садике, окруженном изгородью, увидела, как густо растут неизвестные мне травы, и среди них, вызывая чувство жалости, виднелись кусты пионов. Листья на них уже опали, и я вспомнила высказывание: «И цветы имеют час расцвета»[39]. Стало очень грустно.

Когда я уже выкупалась и собралась в главный павильон, из дому ко мне приехала взволнованная дама. От тех, кто остался, было письмо. В нем говорилось: «Только что от господина прибыл какой-то посыльный с весточкой. Он сказал нам: "Ваша госпожа собирается отбыть на поклонение в храм. Чуть-чуть задержите ее. Сейчас сюда изволит приехать господин". Мы ему ответили как есть: "Уже изволила отбыть. Такая-то и такая-то сопровождает ее". "Господин так беспокоится, почему она затеяла все это. Как я доложу ему обо всем?". Тогда мы рассказали, как Вы жили эти месяцы, про Ваше паломничество, посыльный же заплакал и скоро возвратился назад со словами: "Что бы там ни было, надо быстрее обо всем доложить!". Поэтому скоро Вы, должно быть, получите вести от господина. Приготовьтесь».

Стало быть, мои дамы простодушно рассказали этому посыльному, где я. Это совершенно невыносимо. «Значит, сколь бы осквернена я ни была, - думала я, - завтра-послезавтра нужно отсюда уезжать». В спешке помывшись, я поднялась в пагоду.

Было жарко, и на некоторое время я оставила дверь открытой и выглядывала наружу. Пагода заметно возвышалась над окрестностями. Окруженная горами, она была вроде как за пазухой у них. Густо растущие деревья были очень интересны, но из-за позднего времени теперь уже было темно. Монахи занялись приготовлением к ранней ночной службе, и я могла молиться при открытых дверях. В это время четырежды подули в раковину, которой в этом горном храме оповещали о службах.

У главных ворот храма вдруг раздался шум и послышались громкие голоса:

- Прочь с дороги, с дороги!

Я опустила поднятые шторы и выглянула: в промежутках между деревьями виднелись где два, где три факела. Это был Канэиэ. Когда сын выбежал к нему навстречу, отец, не выходя из экипажа, сказал ему:

- Я сюда приехал за вами. До нынешнего дня мать пребывает в скверне, поэтому я не могу спуститься на землю. Куда поставить экипаж? - он был совершенно как обезумевший.

Мальчик передал мне, что ему было сказано, и я послала его назад с ответным словом, где для начала написала так: «Что ты подумал об этом моем странном путешествии? Я сама решила оставаться здесь только эту ночь. Может быть, тебе не стоит осквернять это место нечистотой? Становится уже поздно. Пожалуйста, возвращайся поскорее домой».

Сын после этого часто уходил и приходил с такими письмами. Бегая вверх и вниз по каменной лестнице длиною около одного тё[40], мальчик очень устал. Мои дамы прониклись к нему состраданием:

- Ой, как его жалко!

Сын ходил-ходил между нами и расплакался:

- Он сказал, что это я во всем виноват. И вид у него плохой.

Но я стояла на своем:

- Отчего он не может вернуться домой?

- Ну, хорошо, - заявил наконец Канэиэ, - поскольку я в скверне, то не могу здесь оставаться[41]. Как же мне быть? Запрягайте быков!

Услышав это, я испытала большое облегчение. Но сын пришел в слезах:

- Отец уезжает. Я отправляюсь вслед за его экипажем. Сюда больше не приеду! - и убежал.

«Как мог мой сын, - думала я, - на которого я стала полагаться больше всего, сказать мне такое?!» Но я ничего не произнесла вслух, а когда все уехали, увидела, что мальчик вернулся:

- Отец отослал меня. Он сказал, чтобы я приехал к нему, когда он позовет. Он уехал.

Мне стало его очень жаль, и, чтобы успокоить сына, я сказала ему:

- Совсем отец выжил из ума! Дело-то не должно дойти до того,  чтобы он отказывался даже от тебя.

Было около двух часов ночи. Дорога предстояла очень дальняя.

Мои спутницы переговаривались между собой о том, что сопровождающих, которых Канэиэ брал с собой сюда, было значительно меньше по сравнению с той свитой, которая сопровождала его в столице. За разговорами прошла ночь.

У меня были два дела, по которым следовало отдать распоряжения в столице, и я отправила туда посыльного. Я передала для Канэиэ письмо с сыном - он уже был в чине таю[42] - после того, как он сказал мне, что его очень беспокоит состояние отца после прошедшей ночи и он хочет доехать до усадьбы отца и справиться о его самочувствии.

«Я все думала о твоем странном и диком приезде ко мне глубокой ночью, - писала я, - и молила будд о твоем благополучном возвращении домой. Когда я задумываюсь о причинах, которые побудили тебя ехать в тот горный храм, мне становится совестно и пропадает желание возвращаться домой». В конце этого письма, написанного мелким почерком, я добавила: «Я смотрела из экипажа на ту дорогу, которой мы когда-то любовались вместе, и одолели меня ни с чем не сравнимые воспоминания. А теперь я немедленно возвращаюсь». Письмо я послала, прикрепив его к замшелой ветке сосны.

С рассветом поднялась не то мгла, не то туча, на сердце стало грустно. Около полудня мой посланец возвратился домой:

- Отец куда-то уехал, поэтому письмо я передал тамошним мужчинам.

Как бы там ни было, я считала, что ответа все равно не будет.

***

И так, дни напролет я проводила в обычных хлопотах, а ночи - в молитвах перед главной статуей Будды. Поскольку местность эта со всех сторон окружена горами, у меня даже днем не было опасения, что кто-то меня увидит. Шторы у меня были закатаны вверх, когда на торчащем кверху сухом сучке запел пролетный соловей. Мне послышалась только трель: «Кто-идет-кто-идет», - и я подумала, что шторы надо опустить. Должно быть, у меня совсем не было самообладания.

Вскоре я стала думать, что избавилась от нечистоты, которая была во мне. Следовало возвращаться домой, однако в столице за это время распространилась молва, будто я изменила облик и приняла постриг. Я подумала, что возвращаться как-то нехорошо, и поселилась в доме на некотором удалении от храма.

Из столицы навестить меня приехала моя тетя.

- Жилище очень необычное, - сказала она, - и не поддерживает душевного спокойствия.

***

Через пять или шесть дней шестая луна стала совершенно круглой[43].

В тени деревьев было очень приятно. Если посмотреть в места, покрытые тенью от горы, становится удивительно, как там сияют светлячки. Кукушка, на которую я когда-то давно, у себя в усадьбе, когда еще ничем не была озабочена, рассердилась однажды: «Чтоб я не слышала тебя в другой раз!» - теперь вовсю куковала. Совсем рядом громко захлопал крыльями болотный пастушок... Проживание здесь вызывало во мне глубокие душевные движения.

Я сама, а не кто-то другой, назначила себе затворничество, и поэтому, несмотря на то, что меня здесь не навещали, не грустила в одиночестве, даже в сновидениях; и чувствовала себя очень непринужденно. На меня навевала грустные мысли только попытка угадать будущее сына[44], который во всем разделял со мной подобную жизнь, когда он день за днем проводил это долгое воздержание; мне больше не на кого было положиться, не было человека, с которым мне по обету позволялось бы видеться, поэтому я даже голову наружу не показывала и думала, что буду питаться одними только сосновыми иглами. Но всякий раз, когда я видела, что сын не может есть их наравне со мною, обливалась слезами.

Так мало-помалу на душе у меня стало немного легче, и одно меня сильно огорчало - то, что я часто плакала. Вечерами сюда доносились и предзакатное гудение больших колоколов, и звон цикад, и мелкие удары малых колоколов с окрестных небольших храмов, как бы твердивших: «А-вот-и-я-, а-вот-и-я», - а на холме напротив находилось синтоистское святилище, и когда я слушала, как монахи читают сутры, меня охватывало унылое настроение и желание ничего не делать.

***

Однажды, когда у меня была месячная нечистота и оставалось свободное время и ночью и днем, я вышла на веранду. Ребенок мой, увидев меня, воскликнул:

- Заходи, заходи! - Должно быть, он глубоко не задумывался над моими обстоятельствами.

- Что случилось?

- Да так, все очень плохо, - ответил мальчик, - все время хочется спать.

- Я было подумала, что мне лучше сразу умереть. Но как это отразится на тебе? Или поступить, как обо мне судачат в мире - стать монахиней? Чем совсем исчезать из мира, лучше уж так поступить. И когда ты станешь волноваться обо мне, когда загрустишь, - приходи, увидимся. Думаю, что я и сама неправильно поступила, приехав сюда, но когда я вижу, как ты здесь исхудал, делаюсь сама не своя. Иногда я думаю: хорошо бы мне, приняв постриг, обратиться с просьбой заботиться о тебе к твоему отцу, оставшемуся в столице, но я вижу, что он человек ненадежный, и все думаю - и так, и этак.