Читать интересную книгу Волнолом - Владимир Прягин

Буквы перестали проступать на бумаге, и Генрих уже подумал, что опять вмешалась либо стихия, либо вездесущая 'фаворитка', но на этот раз обошлось. Собеседник просто взял паузу, чтобы собраться с мыслями. После чего продолжил: 'Так вот, шипы на гербе Стеклянного Дома появились совсем недавно - по историческим меркам, во всяком случае. Примерно лет 20-30 назад. Причем появились без всякой помпы и официальных оповещений. Просто герб отчего-то вдруг стали рисовать с ними. И, что самое удивительное, в экспертной среде это прошло почти незамеченным. Будто все молча приняли к сведению и сразу потеряли всяческий интерес. Теперь-то, задним числом, я понимаю, насколько все это странно. И недоумеваю - почему лично я ни разу не задавался этим вопросом? Позор! Посыпаю голову пеплом...'

Генрих хмыкнул. Забавно - в тех же выражениях знатоки реагировали на вопросы о 'фаворитке'. Значит, в течение многих лет никто не замечал ни Сельму на фотографии, ни чертополох на гербе. Загадки явно из одного ряда, но кто подскажет ответ?

Геральдисту он написал: 'Коллега, не будьте слишком строги к себе. В каждой науке, в конце концов, имеются свои белые пятна. Значит, на тему шипов нет даже неофициальных версий?'

Тот застрочил: 'Более или менее содержательных - ни единой, в том-то и дело! Вот разве что отрывочный разговор на коллоквиуме... с кем именно - хоть убейте, совершенно забыл... мол, тот же мотив в аллегорической форме отражает одна легенда... минутку, пороюсь в памяти...'

Генрих, вспомнив декламацию библиотекарши, предположил: 'Баллада о храбром рыцаре, которого чертополох спас от злой колдуньи?'

'Она самая! Вы ее слышали?'

'Да, но тоже не понимаю, в чем смысл аллегории. Собственно, это одна из причин того, что я заинтересовался данным вопросом. Что ж, коллега Легат, благодарю, что уделили время. Ваш экскурс добавил еще один штрих к проблеме, которой мне выпало заниматься'.

Отложив перо, Генрих какое-то время сидел в раздумьях. Потом взглянул на часы, удовлетворенно кивнул - час пролетел почти незаметно. Что ж, проверим, какие еще темы занимают аудиторию.

Как оказалось, политическая дискуссия, спровоцированная смертью профессора, до сих пор не утихла. Более того, она ширилась, приобретая порой неожиданные оттенки. Отдельные сентенции явно отдавали крамолой.

Некий Десятник писал, к примеру: 'Здесь много рассуждали об исторических предпосылках железной эры, принимая ее как некую благословенную данность. Но давайте задумаемся, коллеги, не вредит ли такая установка общему делу? Не оказываем ли мы Его Величеству медвежью услугу, заливая государственный механизм верноподданнической патокой? И не пора ли озаботиться серьезным, фундаментальным анализом, чтобы не только подчеркнуть достижения, но и, если понадобится, прямо и объективно указать на отдельные недостатки?'

Вступил собеседник, называвший себя Сычом: 'Я долго молчал, коллеги, но теперь скажу без обиняков. Дело не в недостатках. Вся железная эра - одна чудовищная ошибка. Это мое выстраданное мнение, и я готов отстаивать его на любой трибуне'.

'Ого', - удивился Генрих. Чего они вдруг так осмелели? Одно дело, когда подобное выдает наивный юнец в кофейне, и совсем другое - фиксированная запись в 'беседке'. Как говорит пословица, что написано - то написано, корова языком не слизнет. Анонимность - это, конечно, здорово, но не зря ведь ходят слухи о том, что Департамент охраны короны (в просторечии - 'двойка') при желании вычислит любого корреспондента за пять минут...

Страсти, между тем, накалялись. Слово взял Шершень: 'Вы правы, коллега Сыч. Но даже вы не решаетесь сказать главное. То, без чего вся ваша филиппика просто лишена смысла'.

'Что именно, позвольте узнать?'

'Да, король совершил ошибку. Вопрос - была ли она результатом некомпетентности или преступного умысла? В любом случае, виновник должен понести наказание - предстать перед судом и...'

Фраза оборвалась, будто у автора разом пересохли чернила. Строчки, которые были уже написаны, начали стремительно выцветать. Бумага пожелтела, словно пергамент, неприятно скукожилась.

Генрих, выждав для верности полминуты, подцепил листок двумя пальцами и аккуратно перенес в мусорную корзину. Брезгливо отряхнул пальцы. Плеснул из графина воды в стакан, жадно выпил.

'Двойка', похоже, вмешалась-таки, что и неудивительно. В открытую назвать короля преступником - это уже не смелость, а натуральное сумасшествие.

Сумасшествие, да. Почти как у Сельмы.

Генрих в волнении прошелся по комнате.

Нет, Сельма, конечно, не стояла над душой у этого Шершня и не нашептывала ему подрывные формулировки. Это было бы для нее слишком мелко. Но можно поспорить, что проклятая 'фаворитка' как-то влияет на настроения в обществе. Не случайно ведь за последние сутки он услышал больше критических замечаний по поводу политики короля, чем за весь предыдущий год.

Но как, черт возьми, она это делает? Чтобы на всех подействовало? Воду в реке отравила, что ли?

Представилось, как Сельма ковыляет по льду Прейгары и, поплевав на руки, сверлит лунку, чтобы вылить туда ядовитую жидкость из пузырька. Картинка получилась на загляденье - Генрих даже головой помотал, досадуя, что в голову лезет такая глупость.

Дело, естественно, не в воде, а в чернильном свете, которым Сельма управляет через убийства. Но опять же - куда именно нацелен поток, чтобы достичь такого эффекта? Даже интересно, честное слово.

И снова мелькнула мерзенькая мыслишка - а не лучше ли будет, если Сельма закончит то, что задумала? Сам ведь вчера ностальгировал по стеклянному веку. Ну так изволь - тебе этот век готовы вернуть на блюдечке...

Или на него, Генриха, тоже подействовала отрава?

Тем скорее надо остановить психопатку.

Подумав об этом, Генрих неожиданно успокоился. Похоже, он все-таки принял правильное решение. И доведет дело до конца.

Он много чего лишился за эти годы. Способности к светописи, азарта исследователя, привычки к общению с живыми людьми. Но кое-какие навыки сохранил. Профессионализм, как выражаются в Зимней Империи, не пропьешь.

Откинувшись в кресле, он смежил веки. Читать надоело - хотелось насладиться тишиной напоследок. Его окутала дрема; звуки с улицы были едва слышны и совсем не мешали.

Потом он открыл глаза и понял, что время вышло.

Генрих отпер нижний ящик письменного стола и достал ту единственную ценную вещь, которая могла пригодиться в этой поездке. Прошел в прихожую, надел полушубок и шагнул за порог, в морозные сумерки.

Когда он сел в поезд, день сдался и угас окончательно. В вагоне горели яркие лампы, но отражения в стеклах больше не оживали. Отрешенно глядя перед собой, Генрих думал о предстоящей встрече.

К дому хрониста он подъехал за десять минут до назначенного срока. Особняк стоял у самой реки - огромный, трехэтажный, сияющий широкими окнами, будто новомодный круизный лайнер, готовый отойти от причала.

Генрих прохаживался вдоль кованой узорной решетки. В доме напротив кто-то наигрывал на клавире. Небо над головой было ясным - надкусанная краюха луны и серебряные звездные крошки.

Сельма прибыла минута в минуту. Остановила извозчика чуть поодаль, шагах в десяти от Генриха - очевидно, по-прежнему опасалась, что тот на нее набросится. Приоткрыла дверцу, выглянула наружу. Генрих смиренно ждал, не делая попыток приблизиться.

'Фаворитка' шагнула на тротуар, на секунду отвела взгляд.

Генрих фон Рау, выпускник факультета светописи и временно восстановленный в должности мастер-эксперт Третьего департамента, выдернул из кармана револьвер и нажал на спуск.

ГЛАВА 17

Краем глаза Сельма уловила его движение и вскинула руку в защитном жесте, но ей не хватило какой-то доли секунды, чтобы предотвратить выстрел.

Шестизарядная машинка, собранная на королевской оружейной фабрике в Эрфурте (гражданская модель с самовзводом, укороченным стволом и весом меньше двух фунтов), экстатически дернулась и выплюнула кусочек металла. По Речному проезду прокатился радостный гром.

Время растянулось, словно резина, или что-то случилось у Генриха с восприятием, но он отчетливо видел, как толстенькая лобастая пуля ползет вперед, продираясь сквозь воздух, ставший вдруг упругим и неподатливым, а за ней остается след, похожий на мерзлую кильватерную струю.

Чем ближе к цели, тем явственнее замедлялся полет. Воздух твердел, и пуля ввинчивалась в него с неприятным хрустом. 'Фаворитка' будто укрылась в огромном кристалле льда, грани которого блестели в лунном сиянии. Глаза ее остекленели, застыли каплями янтаря.

В нескольких дюймах от лица Сельмы металлический цилиндрик остановился, густо покрылся изморозью. Раздался тихий жалобный звон - такой бывает, если легонько ударить ложечкой по бокалу из тонкого хрусталя.