Трое остальных, присутствовавших при этой сцене, с явным презрением отошли в сторону, оставив нас на том самом месте, где мы стояли три недели тому назад накануне дворянского собрания.
Раздраженный поведением мадемуазель и желая кольнуть его, я припомнил ему тот день и пророчества, предрекаемые тогда им и оказавшиеся неудачными.
– Неудачными? – прервал он меня на втором же слове. – Неудачными? Но почему же неудачными, господин виконт? Потому что те, кто должен бы был поддерживать меня и короля, колеблются, как вы, и не понимают, что творят? Потому что дворяне Франции оказываются трусами, недостойными имен, которые носят? Не осуществились! Потому что вы, господин виконт, и люди, вам подобные, стоите сегодня за одно, а завтра за другое! Сегодня вы кричите «реформы!», а завтра – «порядок!».
Это замечание только подогрело разгоравшийся во мне гнев. Он заметил это и, воспользовавшись моим замешательством, продолжал с оскорбительным для меня высокомерием:
– Впрочем, довольно об этом. Я уже благодарил вас за помощь, которую вы оказали, господин де Со, и менее всего склонен забыть, чем мы вам обязаны после этой ночи. Но никакой дружбы между теми, кто носит это, – он указал на мой трехцветный бант, – и теми, кто служит королю, не может быть. Вы должны извинить меня, и я немедленно покину вас, забрав сестру, присутствие здесь которой может быть истолковано совершенно ложно.
Он опять поклонился мне и направился к дому. Я последовал за ним, чувствуя, как холодеет у меня сердце. В зале никого не было, кроме Андрэ, стоявшего в отдалении у двери. В аллее под окнами маркиза дожидались трое или четверо верховых, а к воротам уже отъезжала другая группа всадников. Бросив на них беглый взгляд, я узнал в первом мадемуазель. Она ехала, низко наклонив голову, и, видимо, горько плакала. В горячем порыве я было обратился к маркизу, но он бросил на меня такой взгляд, что слова замерли у меня на языке.
– А, – сказал он, сухо кашлянув, – мадемуазель сама сообразила, что ей неудобно оставаться здесь долее. Позвольте и мне проститься с вами, господин де Со.
Он вновь поклонился и приготовился сесть на лошадь.
Я сделал слугам знак оставить нас вдвоем и, колеблясь между бешенством и стыдом, горячо заговорил:
– Нам нужно выяснить еще одно обстоятельство, маркиз. Между мной и мадемуазель не все еще кончено. Ибо она…
– Не будем говорить о ней, – перебил он меня.
Но меня не так-то легко было удержать.
– Я не знаю ее чувств ко мне, – продолжал я, не обращая на него внимания, – не знаю, насколько она симпатизирует мне. Но, что касается меня, то скажу вам откровенно, я люблю ее и не переменился от того, что надел трехцветный бант. Следовательно…
– Я могу сказать вам лишь одно, – опять перебил он, поднимая руку, чтобы остановить меня. – А именно, вы любите, как буржуа или какой-нибудь сумасшедший англичанин, – добавил он с презрительным смехом. – Мадемуазель де Сент-Алэ не дочь какого-то булочника, и подобного рода сватовство я нахожу для нее оскорбительным. Довольно этого или я должен еще продолжать, господин виконт?
– Этого мало, чтобы заставить меня свернуть с моего пути. Вы забываете, что я привез сюда мадемуазель в своих объятиях. Но этого не забудем ни я, ни она.
– Вы спасли ее жизнь и требуете теперь за это награды, – сердито сказал он. – Вы действуете очень великодушно и как настоящий дворянин…
– Я не требую ничего! – в горячности вскричал я. – Но я имею право искать ее руки и добьюсь этого!
– Пока я жив, этого не будет, – в гневе отвечал он. – Я ручаюсь, что подобно тому, как по моему приказу она растоптала эту кокарду, так же она растопчет и вашу любовь. С этого дня ищите себе невесту среди ваших друзей! Мадемуазель де Сент-Алэ не для вас.
Я дрожал от ярости.
– Вы знаете, что я не могу драться с вами.
– Я тоже не могу драться с вами. Следовательно, – прибавил он, помолчав немного и снова возвращаясь к изысканной вежливости, – мне остается только покинуть вас. Мое почтение. Не хочу сказать «до свидания», ибо не думаю, чтобы нам пришлось встретиться когда-нибудь в будущем.
Я не нашелся, что ему ответить. Он тронул лошадь и тихонько поехал по аллее. Мадемуазель уже скрылась из вида, а слуги маркиза дожидались его у ворот. Я долго следил за тем, как он едет среди каштанов, то скрываясь в тени, то снова попадая в полосу солнечного света, лившегося сквозь листву, и, презирая себя в душе, я невольно любовался его молодцеватой посадкой и беззаботным видом.
Да, у него была сила, которой не хватало окружающим его. Все, что я сказал ему, показалось мне теперь слабым и глупым, а решимость, с которой я было напустился на него, просто детской. В конце концов он был прав: конечно, такой способ заявлять свою претензию на руку девушки был не принят среди французов, да я и сам не допустил бы его относительно моей сестры.
Вернувшись в дом, я почувствовал себя очень плохо. Мой взгляд случайно упал на пистолеты, которые продолжали лежать на столе. Это напомнило мне, что замки Сент-Алэ и Мариньяк сожжены дотла, что вчера ночью я спас мадемуазель от смерти, что за прохладной каштановой аллеей лежит волнующийся мир Керси и Франции – мир обезумевших крестьян и перепуганных горожан, мир солдат, не желающих сражаться, и дворян, не смеющих поднять оружие.
– Жребий брошен! Да здравствует трехцветная кокарда!
Я прошел через дом, желая отыскать отца Бенедикта и его спутников. Но на террасе никого не было уже. Из слуг я нашел одного Андрэ, подошедшего ко мне с надутым видом. Я спросил, где кюре.
– Он ушел, господин виконт.
– А Бютон?
– Он тоже ушел, захватив с собой половину слуг.
– Ушел? Куда?
– В деревню, – грубо отвечал он. – Мир, должно быть, пошел вверх ногами.
– Не поручал ли кюре передать мне что-нибудь?
Старик видимо колебался.
– Да, поручал, – отвечал он неохотно. – Он сказал, что если вы останетесь дома часов до двенадцати, то он даст знать о себе.
– Но он хотел ехать в Кагор? Стало быть, он рассчитывает вернуться сегодня же?
– Он пошел по аллее к деревне, – с упрямым видом проговорил Андрэ. – Относительно Кагора он ничего не говорил.
– В таком случае отправляйся сейчас в деревню и узнай, едет ли он в Кагор.
Старик ушел с недовольным видом, а я остался на террасе один. Какая-то неестественная тишина царила во всем доме. Я сел у стены на каменную скамейку и стал перебирать в памяти события прошедшей ночи, вспоминая с поразительной ясностью события, едва промелькнувшие мимо меня. Мало-помалу мысль моя стала отходить от этих ужасов и невольно направилась к мадемуазель де Сент-Алэ. Мне представилось, как она плакала, склонившись в седле.