Однако, когда я приехал домой, я был рад, что этого не случилось, увидев отца, сидящего на веранде и читающего письмо, доставленное прискакавшим на лошади готтентотом. Письмо было от Анри Марэ и звучало так:
«Преподобный хеер и друг Квотермейн!
Я посылаю это письмо, чтобы проститься с вами, ибо, хоть вы и англичанин и временами мы ссорились, в глубине моего сердца я чувствую к вам уважение. Друг… теперь, когда мы отправляемся, ваши слова предостережения лежат на мне, как свинец, я сам не знаю почему. Но то, что сделано, не может быть не сделано и я верю в то, что все пойдет хорошо. А если нет, то потому что Всевышний пожелает, чтобы это случилось иначе».
Тут отец опустил письмо и сказал.
— Когда люди страдают из-за своей собственной страсти и недомыслия, они всегда сваливают вину на Провидение. — Затем он продолжал читать, выговаривая каждую букву:
— «Я боюсь, что ваш Аллан, парень смелый и честный, может подумать, что я поступил с ним жестоко и неблагородно… Но я сделал лишь то, что должен был сделать. Правда, Мари, как и ее мать, очень сильная духом и неподатливая, клянется, что не выйдет замуж ни за кого другого, однако, сама природа скоро заставит ее забыть все это, в особенности, когда ее руку просит такой замечательный мужчина. Поэтому попросите Аллана забыть о ней, и, когда он достаточно вырастет, пусть выберет себе какую-нибудь английскую девушку. Я дал великую клятву перед Богом, что он, по моему согласию, никогда не будет мужем моей дочери…
Друг, я пишу вам также, чтобы попросить кое о чем, так как доверяю вам больше, нежели этим хитрым агентам. Половина цены, весьма скудной, которая полагается мне за мою ферму, еще не уплачена Якобусом ван дер Мерве, который остается там и скупает все наши земли. Это составляет 100 английских фунтов и я прилагаю расписку и доверенность на получение этой суммы. Также имеются причитавшиеся мне от Британского правительства 253 фунта за освобожденных рабов, которые стоили по меньшей мере 1000 фунтов. Тут также есть бумага, дающая вам право получить их. Что касается моих претензий к вышеуказанному проклятому правительству из-за принесенных мне кафрами Кваби потерь, оно, правительство, не признает их, утверждая, что нападение было вызвано французом Лебланом, одним из моих домочадцев».
— И совершенно справедливо, — прокомментировал это место в письме мой отец.
«Когда вы получите эти деньги, если получите их, то я умоляю вас выбрать какую-нибудь возможность переслать их мне, где бы я ни находился, о чем вы безусловно услышите в свое время, хотя я тогда надеюсь снова стать богатым и не буду остро нуждаться в деньгах.
Прощайте, и да пребудет с вами Бог, как надеюсь, пребудет он со мною, и с Мари и с остальными нами, бурами-переселенцами. Податель сего догонит нас с вашим ответом на нашей первой остановке.
Анри Марэ».
— Хорошо, — сказал отец со вздохом, — я полагаю, что мне нужно оправдать его доверие, хотя почему это он выбрал «проклятого англичанина», с которым всегда жестоко спорил, для того, чтобы собрать свои долги, вместо одного из его собственных возлюбленных буров, я, конечно, не знаю. Я кивнул головой и подошел к посланцу Марэ, одному из тех, кто вместе со мной защищал Марэсфонтейн. Это был хороший парень, хотя и пьяница.
— Хеер Аллан, — сказал он, оглянувшись вокруг, — у меня есть и для вас маленькая записка, — и он вытащил из сумки записку, на которой адресат указан не был. Я жадно развернул ее. Она была написана по-французски, чего не понял бы ни один бур, если бы она попала в их руки…
«Будь смелым и верным и помни, как буду помнить я. О! Любовь моего сердца… прощай, прощай!».
Это послание не было подписано, но какое значение для меня могла иметь подпись? Я быстро написал ответ в таком же духе, хотя какие точно были там написаны слова, я не могу припомнить спустя полстолетия. Итак, готтентот уехал с нашими письмами, и это была последняя прямая связь с Анри и Мари Марэ перед более чем годичным перерывом…
Я думаю, что эти долгие месяцы были наиболее трудными в моей жизни. Это был как раз тот характерный переходный период от юности к взрослому состоянию, который в Африке происходит раньше, чем здесь, в Англии, где молодые люди часто кажутся мне мальчиками, хоть им и по двадцать пять лет.
Я не мог забыть Мари, ее образ был со мною и днем и ночью, в особенности ночью, что лишало меня сна. Я стал замкнутым, мрачным, сверхчувствительным, раздражительным и делал все, как человек в состоянии упадка. Я припоминаю, как Ханс однажды спросил, не сходить ли мне и не наметить ли колышками место для моей могилы, чтобы не произошло ошибки, когда я уже совсем не смогу разговаривать… В ответ я стукнул его хорошенько, и это был один из немногих случаев, когда я поднял руку на туземца. Честно говоря, у меня не было никакого желания быть похороненным. Я хотел жить и жениться на Мари, а не умереть и быть засунутым в яму верным Хансом. Только я не видел никакой перспективы жениться на Мари, или хотя бы снова увидеться с нею.
Конечно, время от времени до нас доходили слухи о бурах-переселенцах, но слухи были очень туманны. Среди буров было много групп, и они разбрелись в разные стороны. Во всяком случае о группе Марэ до нас дошел слух, что они переселились в округ, где теперь находится Трансвааль, который тогда назывался Растенберг, а оттуда к Делагоа Бей, в неисследованный вельд, где они и исчезли… От самой Мари не было ни одного письма, что дало мне ясно понять, что у нее нет возможности отправить весточку.
Заметив мое угнетенное состояние, отец решил отправить меня в теологический колледж в Кейптаун, чтобы я подготовился к посвящению в сан священника. Но карьера священнослужителя мало меня привлекала может быть, потому, что я никогда не чувствовал себя достаточно добрым, а к тому же, если стану священником, то никогда не смогу поехать на Север, когда придет ожидаемый призыв…
Отец, желавший, чтобы я услышал иного рода призыв, сильно разозлился на меня. Его мечтой было передать мне свою профессию, украшением которой считал себя. В чем-то он был прав, не видя иного пути для меня, так как в конце концов мне оставалось быть либо охотником, либо торговцем. Я уверен, что он так думал. Однако, как ни бедно это занятие, теперь, достигнув конца жизни, могу сказать, что я доволен тем, что не избрал никакой другой профессии. И, по-моему, лучше уметь метко стрелять, чем заниматься мелкой философией.
Наши споры на тему церкви стали настолько горячими, что я был даже доволен, когда для меня появился повод уехать из дома. История о защите Марэсфонтейна разошлась далеко, а о моей стрельбе по гусям — еще дальше. В результате местные власти отправили меня участвовать в одной из затянувшихся кафрских пограничных войн и мне немедленно дали офицерский чин лейтенанта в пограничных частях.