— Уйдем отсюда, — решил Зибальбай, — никто не сможет туда проникнуть. Сегодня наши мулы останутся без воды, но завтра, через пять часов пути, я знаю, мы найдем родник!
Выйдя на открытый воздух, мы все облегченно вздохнули. Разговаривая между собой, мы собирали траву для наших животных, когда Майя, заметив на скале красивый белоснежный цветок алоэ, обратилась ксеньору Стрикленду:
— Сорвите, пожалуйста, мне этот цветок!
Тот быстро поднялся на несколько футов и только срезал ножом цветок, как вдруг страшно вскрикнул.
— Что с вами, сеньор? Укололи палец, обрезали руку?
Он ничего не ответил и только указал на скалу. Тут мы все увидели уползающую серую змею, которая, очевидно, ужалила сеньора. На его руке показалась кровь, а сам он побледнел как полотно.
— Змея! Его укусила змея! — с ужасом воскликнула Майя, и прежде чем я что-либо сообразил, она крепко впилась губами в рану, чтобы высосать кровь.
Я поспешил на помощь. Оторвав кусок ткани от ее длинного платья, я крепко перевязал руку сеньора около локтя и с помощью вложенной палки скрутил этот самодельный жгут насколько было возможно. Кровообращение в руке было задержано, и можно было надеяться на благополучный исход.
— Змея очень ядовитая! — с трепетом проговорила Майя.
— Не стоит так сильно беспокоиться, я знаю способ лечения. Только скорее идем в наш лагерь, — сквозь зубы ответил ей Стрикленд.
Дойдя до лагеря, он вынул нож и велел мне сделать глубокий надрез на месте раны.
— Глубже, глубже! Это вопрос жизни и смерти, а в этом месте нет артерий!
Подошедший Зибальбай стал держать руку сеньора, и я сделал два надреза. Выпустив всю кровь до последней капли, мы, следуя указаниям сеньора, положили в рану пороху, сколько может поместиться на двадцатицентовой монете, и зажгли. Показался белый дым, и раздался запах горелого мяса.
— Так как у нас нет водки, — сказал сеньор, с удивительным спокойствием выдержав всю эту мучительную операцию, — то нам остается только ждать.
— Надо съесть немного коки, — посоветовал Зибальбай, подавая сеньору кусок теста из нее, — это намного лучше огненной воды.
Тот стал усиленно жевать, но скоро силы его совершенно оставили, он опустился на землю, глаза сомкнулись, как во время сна, а горло схватывала легкая судорога — яд все-таки проник в кровь. Тогда мы подняли нашего товарища на ноги, взяли под руки и заставили ходить взад и вперед, увещевая не падать духом.
— Я стараюсь, — ответил он нам, но следующие слова уже свидетельствовали, что им овладел бред, и он свалился на землю.
Мне было тяжело смотреть на него. Я считал, что он должен непременно умереть, и был не в силах спасти его, моего лучшего друга. Я не мог удержаться, чтобы не упрекнуть несчастную и неповинную девушку.
— Это ваша вина! — сказал я ей с озлоблением.
— Вы жестоки и говорите это, потому что ненавидите меня!
— Может быть, я и жесток, но разве я не имею на это права, видя, как близкий друг умирает по милости женского безумия?
— Разве вы одни имеете право его любить? — прошептала она.
— Если мы его не разбудим, то белый человек умрет, — заметил Зибальбай.
— Проснитесь! Проснитесь! — закричала Майя. — Они говорят, что это я убила вас!
Ее голос дошел до его сознания, так как он ответил, хотя и чуть слышно:
— Я попробую…
Мы опять подхватили его под руки, и он стал ходить, но как человек в сильном опьянении. Наконец он упал в полном изнеможении. Он схватил наши руки, мою и Майи, и, приложив их к своей груди, дал нам возможность чувствовать, как все медленнее и медленнее бьется его сердце. Потом, совершенно для нас неожиданно, на всем его теле выступил такой обильный пот, что даже при слабом освещении молодой луны мы могли видеть, как крупные капли одна за другой стекали по его лицу на землю.
— Я думаю, что теперь белый человек будет жить, — спокойно сказал Зибальбай, внимательно всматриваясь в его лицо.
Мы положили сеньора в гамак, закутали плащами. Потливость наконец прекратилась, унося с собой весь яд. Он заснул, но через час проснулся, попросив пить. У нас же не было ни одной капли воды, и мы ничем не могли ему помочь.
— Человечнее было бы дать мне умереть от яда, чем мучить нестерпимой жаждой, — упрекал он нас всех.
— Нельзя ли попытаться достать воды в куэве! — предложила Майя.
— Невозможно, — ответил ее отец.—Это будет смертью для всех нас.
— Конечно! Лучше один, чем все четверо, — проговорил сеньор.
— Отец, — обратилась Майя к Зибальбаю, — ты должен взять лучшего мула и поспешить к роднику. Луна светит достаточно ярко, и ты можешь вернуться обратно с водой через восемь или девять часов.
— Это бесполезно, — перебил ее сеньор. — Я столько не проживу. В горле у меня горит костер!
Зибальбай пожал плечами: он тоже был того мнения, что ехать бесполезно. Но Майя настойчиво обратилась к нему и сказала:
— Ты едешь, или поеду я?
Тогда он отошел, что-то ворча себе в бороду, и через несколько минут в степи послышался топот ног удалявшегося мула.
— Не бойтесь, сеньор, — сказал я ему, — это яд вас так иссушил, но жажда вас не убьет… Жаль, что у нас нет никакого усыпляющего средства.
Он лежал некоторое время неподвижно, но по судорожным движениям его рук и лица можно было видеть, что он очень страдает.
— Майя, — произнес он наконец, — не можете ли вы найти холодный камень, чтобы положить мне в рот?
Она отыскала камешек, который он взял в рот. Сеньор выплюнул камень, подержав его во рту, и мы увидели, что он был совершенно сухой.
— Разве вы злые духи, что так мучаете меня? Что же вы стоите и смеетесь надо мной! Дайте же мне хоть каплю воды!
— Я не могу больше видеть этих мучений, — обратилась ко мне Майя. — Останьтесь с ним, дон Игнасио.
— Вы правы: это зрелище не для девушки. Идите и засните, а я останусь бодрствовать.
Она укоризненно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Отойдя шагов на тридцать, она в раздумье опустилась на землю. Все дальнейшее я пишу с ее слов, как она потом мне подробно рассказывала. Она пришла к убеждению, что без воды сеньор не переживет этой ночи и что ее отец, как бы он ни спешил, не успеет вернуться вовремя. Сеньор умирал, и она чувствовала, как постепенно уходит из нее ее собственная жизнь. Спасти его может только вода, и воду надо непременно достать. Но где? Остается только куэва! Если прежние жители спускались вниз и делали это ежедневно, то разве это невозможно теперь? Она была молода и сильна, к тому же с детства привыкла лазать по городским стенам и кручам… Отчего же ей не сделать попытки? И что за важность, если она убьется насмерть, раз он обречен на смерть?