— Должен признаться, последние несколько дней я был ужасно занят. В мои планы не входило обсуждать с вами мои поступки, однако, прежде чем мы с вами произнесем обет верности друг другу, пожалуй, лучше это сделать.
— То есть вы намерены отчитать меня?
— Отнюдь.
— То есть вы не намерены заявить, что мне давно пора знать, что не женское это дело — взвалить на себя ответственность за состояние оставленных Ховардом предприятий? Что мне ни в коем случае не следовало проникать в дом к Брэкстону? Откройтесь, как долго вы еще злились на меня после того, как мы расстались?
— Всю ночь.
— И до сих сердитесь?
— Нет.
— Это почему же?
— Потому что начиная с сегодняшнего вечера вы наконец постоянно будете в поле моего зрения. Так что на повторение вчерашних ночных приключений даже не надейтесь.
— Должна ли я понимать, что это самый больной для вас вопрос? Или вы рассчитываете в конце концов убедить меня в том, что я должна сложить с себя это бремя, перепоручив его кому-то другому, кто располагает большими знаниями и опытом?
— Я не могу представить никого, кто справится с этой задачей лучше вас. А если и найдется кто-то, кто располагает большими знаниями и опытом, то только потому, что высшее общество еще не готово признать, что вы умнее большинства мужчин, с которыми вам доводилось иметь дело.
Либерти тоже была не готова услышать из уст Дэрвуда подобные речи и потому смотрела на него в полном замешательстве.
— И я еще имела наглость обвинять вас в примитивном мышлении! Господи, я даже понятия не имела, Дэрвуд, что вы разделяете прогрессивные идеи!
— Знаете, до сего момента и я тоже. Либерти рассмеялась его признанию:
— Вы поразили меня, милорд!
— Что ж, смею думать, так оно и есть. Более того, в мои намерения входит и далее это делать, причем регулярно.
Если Либерти и уловила в его словах скрытый смысл, то сделала вид, что не поняла.
— Если я соглашусь с тем, что да, я вас до сих пор недооценивала, — она наклонилась к нему и понизила голос едва ли не до шепота, — вы прекратите смотреть на меня так, как сейчас?
От ее прически отделился одинокий локон, упав соблазнительным завитком на белый изгиб плеча. Дэрвуд усилием воли заставил себя оторвать от него взгляд и спросил:
— А как я на вас смотрю?
— Как хищник. Точно так же вы смотрели на меня в карете прошлой ночью. У меня сложилось впечатление, что тот в высшей степени странный инцидент в вашем кабинете прочно засел у вас в голове.
— Вы не ошиблись, — ответил он, скорее поняв, чем увидев, как ее лицо заливает румянец.
— Должна вам признаться, мне до сих пор неловко после того случая..
— Об этом я и хотел бы поговорить с вами, Либерти.
— Господи, неужели вы и впрямь намерены обсуждать эту тему? Если да, боюсь, я просто не вынесу конфуза. Я до сих пор удивляюсь, как позволила вам до такой степени вскружить мне голову, что я забыла о правилах приличия. Кстати, Дэрвуд, я тогда не шутила. Я бы не хотела ничем осложнять наш брак.
— Безусловно.
Ее рука по-прежнему покоилась в его ладони, и Дэрвуд, погладив запястье, нащупал пульс и прижал его большим пальцем.
— Я бы не хотел сейчас говорить об этом, хотя, уверяю вас, пока не пришел к окончательному мнению на сей счет. В данный же момент хотел бы поговорить о Ховарде.
Либерти замерла, как попавшая в силок птица.
— Не кажется ли вам, что сейчас это несколько неуместно, тем более если учесть, что мы с вами направляемся на церемонию бракосочетания?
— А по-моему, более подходящий момент даже трудно себе представить.
— Мне бы не хотелось обсуждать с вами мои отношения с Ховардом.
Дэрвуд сильнее сжал ей руку.
— Я от вас этого и не жду. Просто подумал, вам легче будет понять меня, если мы обсудим с вами мои отношения с ним.
— Что вы хотите этим сказать? — спросила Либерти, высвобождая руку.
— А вам самой не приходило в голову, почему это я последние пятнадцать лет с таким завидным упорством прилагал усилия к его крушению?
— Я… а почему вы думаете, что Ховард мне ничего об этом не рассказывал?
— Он бы не посмел.
— А вы посмеете?
— Я так решил.
— А если я вам не поверю?
Дэрвуд на миг задумался. Что ж, у Либерти имеются все основания не верить ему. То, что он намеревался рассказать ей, бросало черную тень на человека, которого она на протяжении почти десяти лет привыкла считать своим защитником и благодетелем.
— Мне кажется, мы общаемся с вами на другом уровне, нежели остальные люди: я понимаю вас, вы понимаете меня. Знаете, это хорошее предзнаменование для нашего совместного будущего.
— Должна ли я воспринимать ваши слова как комплимент?
— Безусловно. Я редко говорю подобные вещи.
Либерти на мгновение задумалась.
— Почему-то я не могу избавиться от предчувствия, что мне не понравится то, что вы намерены сообщить, — произнесла она наконец.
— Это потому, что вы привыкли видеть в окружающем мире только хорошее, даже тогда, когда все, казалось бы, свидетельствует об обратном.
— Не смешите меня!
— Я вполне серьезен. Будь вы наделены хотя бы толикой здорового цинизма, заподозрили бы, что я и есть тот мерзавец, что угрожает вам.
— Но ведь это не так.
— Согласен. Но вам все равно следовало бы меня заподозрить.
— Вы противоречите самому себе.
— Просто я хочу, чтобы вы поняли одну вещь. То, что я вам сейчас сообщу, — это довольно неприятная история о человеческой алчности и непорядочности. Я бы предпочел вообще не рассказывать ее вам, не будь убежден, что это позволит нам избежать целого ряда неприятных моментов в будущем.
— То есть вы намерены сообщить мне о Ховарде нечто ужасное? Я вас правильно поняла?
— Я намерен сказать вам всю правду. А она не слишком приятна.
— После того как вы показали мне его письмо, я была вынуждена сделать вывод, что он совсем не тот человек, каким я его привыкла считать.
От Эллиота не укрылась горечь в ее голосе. От этого ему неожиданно сделалось больно на душе.
— Разочарование всегда мучительно.
— У меня не было никого, кроме него, — ответила Либерти, глядя ему в глаза.
Это ее признание вселило в него еще большую решимость. Возможно, она любила Ренделла, но теперь ее верность и преданность должны всецело принадлежать ему, и никому другому. Ему нужна уверенность в том, что она никогда не предаст его. Эллиот нервно провел по лицу рукой, словно готовясь сказать горькую правду.
— Все началось, — произнес он, — зимой тысяча восемьсот тридцать пятого года. Я тогда учился в Оксфорде, и мой отец работал секретарем у Ренделла.
От Эллиота не укрылось, как Либерти тихо-тихо ахнула: