«Они там говорят, что это будет другой вид письма. Что каждый сможет перемещаться по произведению как кому заблагорассудится. Что это новая область творчества». Разумеется, он боится оказаться на обочине. Я пытался его успокоить. С помощью хорошего гипертекста можно обнаружить в «Божественной комедии» все строки, заканчивающиеся словом «ответ» (их 14, для справки[133]), и, пожалуй, даже напечатать их подряд, как буриме на одну рифму, но если кто-то захочет прочитать всю песнь в блаженной тишине, у него быстро устанут глаза и лучше будет вернуться к печатному изданию.
«Но мне говорили, дело дойдет до романов с развилками, побочными ветвями и множественными финалами, и о том, что кто угодно сможет приделать свой собственный…» Да успокойся ты, сказал я ему. Не говоря уж о том, что для таких штук совсем не нужен гипертекст, я проделывал это и раньше с помощью маленькой программки на бейсике, людям нужно совсем не это. «Ты уверен?» Ох уж мне эти интеллектуалы. Единственный спорт, который они признают, — это дрожать от страха, что настанут плохие времена для книг. И со времен клинописных табличек натыкаются все на те же грабли. Послушай, сказал я ему, вот у меня здесь последняя книга Юрия Лотмана — «Культура и взрыв». Это не последняя его переведенная книга, а просто последняя, она появилась в России в этом году[134]. В ней идет речь о множестве вещей, их не перескажешь в двух словах, но в определенный момент, в четвертой главе, упоминаются известные слова Чехова о ружье. «А это не Пушкин говорил?» Не знаю, порою их приписывают Чехову, порой — Пушкину, но раз Лотман говорит — Чехов, я ему верю.
Это знаменитый совет: если в рассказе сначала описывается или в пьесе в первом акте показывается висящее на стене ружье, то в конце это ружье непременно должно выстрелить. Так вот, говорит Лотман, «чеховское правило имело смысл лишь в рамках определенного жанра, к тому же отстоявшегося уже в застывшие формы. На самом деле именно незнание того, выстрелит ружье или нет, закончится ли это смертельной раной или же лишь падением банки, придает моменту сюжетную значимость».
А немного выше он говорит: «Мысленно поместив себя в то «настоящее время», которое реализовано в тексте (например, в данной картине, в момент, когда я на нее смотрю), зритель как бы обращает свой взор в прошлое, которое сходится как конус, упирающийся вершиной в настоящее время. Обращаясь в будущее, аудитория погружается в пучок возможностей, еще не совершивших своего потенциального выбора».
Понимаешь? И ты думаешь, читатель захочет отказываться от этого напряжения, от этого трепета, чтобы самому решать, как все закончится? Роман ведь читают, чтобы переживать за чью-то судьбу. Иметь возможность решать судьбу персонажей — это все равно что прийти в турагентство: «Итак, где желаете встретить кита? На Самоа или на Алеутах? С билетом „вокруг света“ цена одинаковая…»
В романе происходит множество вещей, и каждая из них, возможно, что-то значит, будь то движение облаков по небу или мелькание ящерицы между камнями. Послушаем Лотмана: «Неизвестность будущего позволяет приписывать значимость всему». Это прекрасно — открывать, что важно, по мере чтения. Рано или поздно ты узнаешь, за чем именно надо было следить внимательнее (или в прямом смысле смотреть внимательнее). Порою так и не узнаешь, и тогда следует перечитывать, а при перечитывании меняется также и смысл истории. Но и поначалу, и в ходе чтения приходится разгадывать загадки, и это на совести автора.
И ты хочешь, чтобы люди платили за то, чтобы решать, женится ли Ренцо на Лючии! Пожалуй, один раз, смеху ради, как в луна-парковом лото. Но читать истории — это другая история.
«Так мне не стоит бояться за свою судьбу?» — спросил друг. «Ну, в каком-то смысле — стоит… потому что ты пишешь ужасные романы! Но это тоже другая история»[135].
1993
Как избавиться от Windows
Очень редко бывает, чтобы кто-нибудь в Соединенных Штатах говорил о проблемах телевидения, — если не считать семинаров исключительно для узких специалистов. Ни один журналист не будет задавать вам вопросов о господстве телевидения в современной жизни, никакая газета не поместит тревожных рассуждений на эту тему. Телевизор — это электробытовой прибор, как холодильник, и американцы считают, что его точно так же следует набивать как можно плотнее, и лишь потом проводят различие между людьми нормальными, которые открывают холодильник по утрам, чтобы приготовить себе яичницу с беконом, и ненормальными, которые открывают его днем и ночью, приобретая те ботерианские[136] размеры и формы, что можно встретить только на этом континенте.
При этом в тех же Соединенных Штатах информатика получила необыкновенное распространение и достигла невероятной степени совершенства: никто больше не шлет друг другу писем, а общаются посредством электронной почты, и все равно редко случается, чтобы во время дискуссии кто-нибудь спросил, что вы думаете по поводу такого повсеместного проникновения информации. Информация есть, и всё тут.
В Латинской же Америке, где телевидение и информатика тоже, разумеется, распространены, но, скажем так, в мере скорее европейской, чем североамериканской, все одержимы проблемой коммуникаций. Ни о чем больше вас там не спрашивают. Курсы коммуникативных дисциплин открывают даже при факультетах естественных наук. И наконец, именно латиноамериканцы изобрели странный термин communicador, «коммуникатор», который непонятно к чему относится: к тому, кто осуществляет коммуникацию (и в таком случае, говорю я всегда, на Земле живет пять миллиардов «коммуникаторов»), к тому, кто ее изучает, или к тому, кто «коммуницирует» лучше других.
Не знаю, является ли такая одержимость результатом несомненной зависимости, которую эти страны испытывают по отношению к североамериканской коммуникативной модели, или их жители просто стали неравнодушными к коммуникации, как стали они неравнодушными к футболу (в этом последнем случае стоит заметить, что интенсивное освещение в средствах массовой коммуникации сопровождается полным равнодушием к теории вопроса разве только в области бейсбола).
Одержимость не вредит способности относиться к проблеме вполне здраво. Например, в Латинской Америке постоянно спрашивают (в интервью, в дискуссиях, на семинарах, на академических лекциях, посвященных хоть китайской акупунктуре), что делать с информацией, которой стало слишком много. И необыкновенно радуются, слыша в ответ что-то такое: раньше, когда кому-то нужно было что-то выяснить, он шел в библиотеку, выписывал там десять книг на интересующую тему и читал их; а теперь он нажимает кнопку на компьютере, получает библиографию из десяти тысяч названий и на этом все заканчивается.
Не так давно я обнаружил, что моих собеседников чрезвычайно трогает такой пример, приведу его и для читателей «картонки». В аэропортах я всегда покупаю компьютерные журналы, — они очень информативны и их приятно перелистывать в полете. Так вот, в июльском номере „PC Week“ я обнаружил за подписью Дэна Миллера восемьдесят, слышите — восемьдесят, советов о том, что можно выкинуть из вашей программы Windows 3.1., потому что она умеет делать множество вещей, которые никогда не пригодятся большинству пользователей, — но при этом занимают место в оперативной памяти и замедляют выполнение других программ.
Некоторые из этих указаний очень просты в исполнении, другие требуют внимания и большого труда, а также создают угрозу возникновения неразрешимых проблем, но действительно, последовав хотя бы двадцати из приведенных советов, вы убеждаетесь, что программа начинает работать гораздо быстрее. Я попробовал и обнаружил, что Windows не просто может делать вещи, о которых я не подозревал и которые мне совершенно не нужны, но и щедро загружает в ваш компьютер бесконечное множество команд, которые уже существуют в DOS'e, и что можно разрешить поддерживать только те, что находятся в директориях, прописанных в вашем Autoexec.bat (я говорю для специалистов).
Итак, вы тратите деньги, чтобы купить программу с чрезвычайно богатыми возможностями, потом тратите еще деньги, чтобы купить журнал, который учит вас, как избавиться от части этих возможностей (и еще деньги в смысле упущенной выгоды — за время, потраченное на то, чтобы сделать это корректным образом).
Это чудесно, когда у тебя в распоряжении изобилие информации, — но в какой-то момент приходится научиться ее сортировать, чтобы не позволить ей себя захлестнуть. Нужно сначала научиться пользоваться информацией, а потом — пользоваться ею с умеренностью. Безусловно, это станет одной из проблем образования в наступающем веке. А искусство децимации[137] станет одной из отраслей теоретической философии и морали.