Читать интересную книгу Первый этаж - Феликс Кандель

У него были скупые родители, вздорные и сварливые. Вечно они ругались, вечно грызлись из-за копейки, что ни день делили немудреное имущество, никак не могли разделить поровну. Отец с матерью были поглощены ссорами, сварами, взаимной ненавистью, и на единственного сына не обращали внимания. Если бы сыновей было двое, они бы и их разделили, а одного как делить? Они даже еду готовили – каждый сам себе, в своих чугунках, своими продуктами, на своих дровах, своими разжигали спичками, а родного сына кормили по очереди: неделю – мать, неделю – отец. Иной раз они сбивались со счета, криком выясняли отношения, и тогда Егора никто не кормил. Так и шел из дома голодный.

В школе он учился плохо. Был невнимателен на уроках. Смотрел на деревья за окном, следил за облаками, просто думал. Порой задумывался так глубоко, что звонок на перемену не мог его пробудить. В школе шла своя жизнь, у него – своя. Его не любили деревенские ребята, его не понимали учителя, с трудом терпели собственные родители, и кличка ему была по деревне – тронутый.

Ребята окружали его на улице буйной ватагой, кривлялись, орали хором: "Тронутый, тронутый, на оглобле вздернутый...", а он глядел на них строго, задумчиво, не моргая, и крики затихали сами собой, ватага расступалась, давая дорогу. Уходил за деревню, к одинокой трубе, забирался на высокую площадку, пристально глядел вперед. А потом вместе с Аней: сидели, думали, молчали. Он – тронутый, она – порченая. Ему – тринадцать, ей – двадцать три. Ее мужики пугали, над ним ребята смеялись. Чем не пара? Пара и есть. Сидели там, продутые ветром, пропеченные солнцем, и говорить не хотелось, двигаться не хотелось, возвращаться в деревню тоже не хотелось.

Потом их выследили парни-переростки, не поленились – залезли наверх, обгадили старательно всю площадку: ногой ступить некуда. И не со зла они это сделали. Со зла бы еще можно понять. Так, со скуки. Егор пришел, увидел – и завалился навзничь, забился в припадке. Без слез, без звука: колотился головой о землю, руками царапал траву, а глаза сухие, скорбные, вглубь себя. Такие потом и остались. Аня подхватила его на руки, потащила домой, положила на ту, памятную ей лавку. Тогда она валялась, смятая, сокрушенная, теперь – он.

Егор болел долго, тяжко: была лихорадка, бред, столбик ртути скакал по термометру, и врач из поликлиники беспомощно разводил руками. Прибегали его родители, хотели перенести домой – она не отдала. Сидела ночами, гладила по голове, по плечу, по тонкой руке, а утром – на работу, а с работы – опять к нему. Потом Егор выздоровел, ходил в избе по стеночкам, под руку с Аней выходил на двор. Больше они на трубу не лазили, даже мимо не проходили, а углядели из-за леса самый ее кончик, и заплакали оба, будто навсегда прощались.

С того раза Егор стал задумываться еще больше, замолкал надолго, уходил с мыслями в дальние края. Словно тогда уже начал биться над неразрешимой задачей. Словно хотел разобраться, что же происходит на белом свете, понять этих парней-переростков, скучное их зло. Ведь они же веселились, радовались, получали удовольствие от своей шутки. Как же оно так выходит: радость одному – горе другому?..

К пятнадцати его годам умерла мать Егора, отец обрадовался, что имущество досталось ему целиком, без дележки, но ругаться стало не с кем, делить нечего, и отец заскучал, захирел, потерял интерес в жизни и помер вслед за матерью. Егор похоронил отца, бросил школу, пошел работать в поле. А еще через год они сошлись. Аня собрала свои вещи, перенесла к нему в дом. Боялась она первой ночи, тряслась в лихорадке, а вышло – хорошо. Егор был тихий, ласковый, привычный, совсем родной, и прилепилась к нему неоглядно, и не отлипнет теперь никогда.

Она быстро освободилась от прежних страхов, нестерпимо захотела жить, день ото дня веселела, сбрасывая липучей пленкой тяжкое прошлое, она уже храбро ходила серединой улицы, подняв высоко голову, не сворачивая перед охальными мужиками. И пошла на нее стена счастья. Необозримая. От края до края. Было ей хорошо, было покойно. Боязни совсем не было. Боязнь поджидала вдалеке, в непрожитых еще годах.

Днем оба работали, вечером сидели рядком у окна, глядели на дальний лес. Радовалась Аня жизни, впервые радовалась с того проклятого июньского вечера, а Егор все задумывался с годами, сутулился, морщил складками лоб. Когда был с ней – нежный, робкий, ласковый. Когда уходил – глухой, слепой, мертвый. "Егорушка, – окликала, – ты чего?" – "И не скажу, Аннушка..."

Он уходил со своими мыслями в дальние края, пропадал надолго, а она, полная неистраченной любви, нетерпеливо ждала его возвращения, в короткие минутки жадно брала свое. Но отлучки вся удлинялись, совместные минуты укорачивались, и жизнь, хитрая и коварная жизнь, неприметно заманив в ловушку, стала учить Аню великому терпению. Постепенно. Раз за разом. И Аня преодолела себя. Аня научилась ждать. От отлучки и до отлучки. От возвращения до возвращения. Потому что нет для нее другого человека на свете и не будет уже никогда.

9

Потом, нежданно-негаданно, пришел к ним город, окружил домами, машинами, людскими толпами, бесцеремонно сломал старую жизнь, предложил взамен новую, неизведанную.

Аня первой приспособилась: сразу пошла, нанялась в контору по ремонту дорог. Привозили их, пяток баб, к месту работы, самосвал сгружал горячий асфальт, и они таскали его совковыми лопатами, ссыпали на битое место, стоя на коленях, затирали колодками до ровного состояния под присмотром жирного мужика-бригадира. Вонь, тяжесть, жара непосильная.

Послали ее, понятливую, на курсы, обучили обращению с машиной, пересадили на каток. Сидела Аня на высоком сиденье, каталась потихоньку взад-вперед, укатывала асфальт тяжеленной машиной. Взад-вперед, взад-вперед... Резвая, живая, быстрая: с трудом высиживала до конца смены, никак не могла приноровиться к малой скорости. Это какие нервы надо иметь, какое терпение, чтобы на катке работать? Извелась, издергалась, с завистью поглядывала на просвистывающие вокруг машины, а каток ползал себе потихоньку да ползал, ползал да ползал. Взад-вперед, взад-вперед...

Не вытерпела – уволилась из конторы, пошла проситься в таксопарк. Начальник почесал в затылке, честно сознался, что брать ее неохота, – хлопот с бабой не оберешься, – но парк расширяется, водителей не хватает, и можно, конечно, попробовать, можно рискнуть: чем черт не шутит. Подучили ее немножко, дали битую машину, выпустили за ворота. Давай, Никодимова, обслуживай население стольного града!

А она Москвы-то не знает. Для нее Москва – лес темный. Как сейчас помнит, сел первый пассажир, бросил коротко: "На Масловку", уткнулся в газету. Она и поехала. Везла его и везла, все прямо да прямо: и сворачивать не сворачивала, и спросить стеснялась. Потом он оторвался от газеты, поглядел оторопело: "Мы куда едем?" А она уж и название позабыла. Какое там название: в светофорах бы не запутаться. "Куда велели". – "Поворачивайте назад". Она развернулась, покатила обратно. Он командовал – она ехала. Он дорогу показывал – она баранку крутила. Приехали на Масловку – расплатился, дал на чай. "Не надо..." – покраснела. "Вы что, – удивился, – с Луны свалились?" Чего это, с Луны? Ни с какой не с Луны. Пришлось взять. А он уж и не уходит, глядит с интересом. "Куда ж вы теперь поедете?" Куда, куда... Знала бы она – куда. Поехала прямо, как машина стояла, а там видно будет.

Другой бежит, руками машет: "Давай, мать, на Полянку! По быстрому". Теперь уж она осмелела. "Дорогу знаете?" – "Нет, не знаю". – "Тогда не повезу". – "Как так – не повезу?" – "А так". И пошло с тех пор: дорогу знаешь – везет, не знаешь – лови другую машину. Ездила по городу медленно, с опаской, простаивала в долгих очередях на стоянках, план не выколачивала. "Промахнулись мы с тобой, Никодимова, – сокрушался начальник. – Ой, промахнулись..." А что она могла поделать? Лихость таксисту нужна, ловкость на грани с наглостью: так сразу не приобретешь.

Хуже всего зимой. Темнеет рано, освещение на улицах поганое, пойди разбери, кто в машину лезет. Втиснутся мужики, шепчутся, хихикают, елозят на сиденье: тут только поглядывай в зеркальце на темных улицах, жди от них неизвестно чего. А за стеклами – мрак, вьюга, снег слепит, темные фигуры шастают. А в парке ухмылки, в парке насмешки. Ходят вокруг асы в кожаных куртках, свысока оглядывают, сплевывают под ноги. Куда тебе, баба, с мужиками тягаться?.. Подговорят на стоянке молодого охламона, тот подойдет к машине, спросит озабоченно, будто по спешке: "Свободна?" – "Свободна". – "Выходи – спляшем". Она и фыркнет кошкой, рванет на скорости со стыда подальше. А этим – радость. Этим – веселье. Этим, жеребцам, лишь бы поржать. Кучкой стоят в сторонке, потешаются со скуки.

Потом еще женщины за руль сели, стали, вроде, привыкать мужики, но пустили про них слух, будто за баранкой они сидят, чтобы знакомиться с клиентами, машина им – постель, и работают эти женщины на два счетчика: один – себе, другой – парку. Никто, вроде, не верил слухам, никого на этом не застукали, но шепоток шел, тихонький такой, грязненький: "Точно тебе говорю... На два счетчика". И присвистывали вослед, как сплевывали, оглядывали с пониманием, верили – не верили.