В конце прохода сидит седой старикоднорукий. Слепой видать, потому глаза его золотыми кружочками прикрыты размером с советский рубль с Ильичом.
— Вижу я тебя, парень, — говорит. Только видение моё не земное. Мне глаза не нужны. Века в темноте просидел: внутренним светом золота пользоваться научился. А в нём больше видно. Вот и тебя насквозь зрю: хороший ты человек, но алчность уже пытается запустить свои щупальца к тебе в душу. Не книгу новую мыслишь людям дать как духовное богатство и пищу. Сам норовишь Золотому Идолу поклониться. Остановись, пока не поздно. Поезжай в Кострому. Там, если образумишься, да с Архипкой — дедовым дружком подружишься, может, и напишешь сказ людям полезный.
А за богатством не гонись. Всё равно всю жизнь нищим проживёшь. Не для тебя это. Сказано: гений должен быть голодным!
— Так прям и сказал про голодного гения? Что-то ты слишком загнул! — Базука недвусмысленно покрутил пальцем у виска.
— Ваше дело, верить или нет. Я врать не стану. И Златому Идолу даже мыслей не было поклоняться.
— Ну да — это у вас, писателей, не враньё, а творчество называется. А денег голодному гению ясно, что не надо.
— Ладно, пошумели и хватит. Друзьями расстанемся. Поди ещё доведется встретиться. — Колян пригасил слегка разгоревшуюся дискуссию.
На том и порешили…
***
— Так вот, паря! — Архипка всё пытался вспомнить имя внука своего соратника по Гражданской войне. При этом начисто забыл, как звался тот самый соратник. Годы! (да и нам совсем уж неприлично Писателя так долго безымянным держать). — Как пошли наш полк пулеметами косить, командир полка велел по-за горкой, чтобы от пуль укрыться молебен по скору служить. Всё одно минута-другая, и всех пошинкуют. А у нас обоз с капиталом государственным был. Не хотели врагу отдавать.
Ну, вот тебе молебен скорый, с общей исповедью, да ко Кресту всем приложиться, что не откроем казну ни белочехам, ни красным комиссарам.
Казну в овражину глубокую сбросили да взрывом прикрыли. Неприметно для врага: вся земля артиллерией перепахана.
Батюшка уж раненый весь, а крест православным протягивает и водичкой святой кропит. Добежали до священника, только командир ещё жив да к кресту прикладывается. И тому сразу пуля в висок с комиссарской стороны.
Дед твой, опять имя не помню,… да и так Господь его душу упокоит, как невинно на поле брани пострадавшего, жив был ещё, крест поцеловать успел, голову склонил, чтоб батюшка святой водицей покропил.
Я — последний. Перекрестился, к кресту тянусь, бах — осколок! — и обрубок кровавый от руки батюшкиной, крест державшей, остался. Кровь хлещет, мигом Чашу Святую наполнила!
Смотрю, батюшка совсем плох: Перекреститься сам уже и не может.
Склонил я голову, крест лобызать, а ни креста, ни руки священнической как не бывало!
— Вот тебе, раб Божий Архипий, за всех нас невинно убиенных кровавое причастие! Долог твой век будет, да тяжек с такой ношей. Памятью страдать будешь — не бойся! Придёт время, всё и всех вспомнишь! Главное, солдатика этого умирающего помни, да родню его, коли встретишь когда, привечай. Жить долго будешь, пока земной урок не исполнишь. Возьми в шинели солдатской письмецо из дому его родного. Отпишешь в его края, как сия баня кровавая закончится. Ещё и солдатик, может, выживет, тогда друг друга не теряйте. Но и путей не ищите. Само время придёт. Свидимся, Бог даст!
Осенил наш полковой священник Божий мир чашею кровавой, да поровну нам на головы кровушку свою страстотерпную возлил. Всей-то разницы — дед твой ко Кресту святому приложиться успел, стало быть, скрепил клятву. А я лишь кровию мученика-протоиерея нашего кроплён был. А клятву приложением к Кресту не удостоверил.
Минуту малую спустя, накрыло нас всех троих последним взрывом, и темнота великая наступила
***
— Так этот однорукий старик с золотыми кружками вместо глаз никак и есть ваш полковой священник!
‑—Ну, прям, не по годам ты, разумен. Он и есть. Только засыпало его последним взрывом вместе с колчаковскими богатствами. Хранитель он теперь там бессрочный.
— А что насчёт Златого Тельца да голодного гения меня подкалывал? Как вспомню тот сон — мурашки по коже!
— Он в молодости в гвардии служил, из Оболенских. Те все потомственные вояки были. Как среди дворянства служилого водилось, стихами баловался. А карман вечно пустой. Сослуживцы над его стихоплетением подсмеивались да над вечным безденежьем. А корнет — человек незлобивый был, понимал шутки. Вон и с тобой шуткануть немного решил. Однако плиточку-то золотую секретную укрыть помог.
— А ты, Архип, про мой сон что-то больно много знаешь?
— Какой это сон? Явь истинная. Я же там был, да батюшка Евлампий на глаза тебе казаться не велел.
— Ну, понятно, значит и про плиту всё знаешь. Сам поминал!
—Дело ясное.
— А ты, Незванов, понял, как твой корнет такую метаморфозу сотворил?
— Нам понимать без надобности. Вообще-то, грех, говорил святой отец, такие выкрутасы выделывать. Алхимия называется. У них в роду завсегда чернокнижники да учёные были. Вот корнет от них и набрался.
Ведь мог золото из чего угодно сотворить, а в карты проиграется (тоже грех, но против него бороться не мог с собой) — ходит с пустыми карманами: ни пообедать с шампанским, ни банчок соорудить. Я же при нём денщиком состоял. Сколько раз говаривал: «Ваше благородие! Материализовали бы червонцев хоть сотенку!». А он, бывало, смеётся да отшучивается: «Погоди, Архипка, доходы годовые с имения получим — там по боле сотни червонцев материализуется. И тебе на водочку будет!»
— Ты, брат, не тяни рассказывай!
— Я и рассказываю, да трудно больно получается. Столько лет прошло, да и рассказать можно лишь теми словами, что барин использовал.
Добился-таки Писатель разъяснений от старика: могли в роду Оболенских, не все конечно поголовно, а кто талант особый имел, трансформировать любую субстанцию из твёрдой в жидкую и наоборот. Любой металл в дерево обратить. Или камень, например, в железо булатное. (Чего стоило Писателю добиться связного изложения про высокие материи от, хотя и почтенного, но малограмотного Архипки, не стоит даже поминать). Без малого голову себе сломал Писатель, но добился-таки толку от ветхого собеседника.
***
А в том сне-яви взял подземный старик тяжеленую надгробную плиту, что так дорога была сердцу Писателя, повертел в жилистой руке, помогая действующей руке зажившим обрубком, и стал наминать её, словно мягкую глину или тесто сдобное. Месил, месил — а плиточка уже и размером со спичечный коробок стала, только более плоская. Ногтем пожелтевшим старческим, словно живописец кисточкой тоненькой, вывел портрет девичий на одной стороне: видная девица, осанка гордая, очи горят. Перевернул на другую сторону — надпись чирканул красивую: Постановка оперы Джузеппе Верди «Травиата» по роману Дюма-сына «Дама с камелиями». В главной роли Аида Невская. Совсем мелко дописал: изготовлено по заказу Чумской областной филармонии частным предприятием «Чумские сувениры». На правах рекламы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});