Читать интересную книгу Чинить живых - Маилис де Керангаль

Я не хочу, чтобы они вскрывали его тело; не хочу, чтобы его разрезали; не хочу, чтобы потрошили, бесцветный голос Шона; белизна; режущий холод, острый, как лезвие ножа. Марианна засунула левую руку в правый карман парки Шона: указательный и средний пальцы забрались в чёрную полость кулака, раскрыли его, постепенно расширяя проход остальным пальцам, теперь туда поместились и безымянный, и мизинец, однако Шон не повернул головы; слева приближалось гудение балкера[79] — сейчас уже можно было разобрать, в какой цвет выкрашена его обшивка: в маслянисто-красный, в цвет запёкшейся крови; это было судно, гружённое зерном; оно спускалось по реке к морю; спускалось, придерживаясь фарватера, хотя в этом месте расширялось всё — и пространство воды, и сознание: всё стремилось к морской шири, к бесконечности исчезновения; внезапно судно стало огромным: оно проплывало так близко, что Лимбрам показалось, будто они могут дотронуться до него; балкер продефилировал, накрыв супругов холодной тенью; всё пришло в движение, всколыхнулось, сморщилось и разрушилось; Марианна и Шон следили глазами за судном, за его длиннющим корпусом, сто восемьдесят метров, по меньшей мере тридцать тысяч тонн; корабль проплыл мимо, красный занавес, скрывший реальность, — и я не знаю, о чём они думали в ту секунду, но, несомненно, они думали о Симоне или о том, где он был до того, как родился, о том, где он сейчас; а может быть, они вообще ни о чём не думали, захваченные этим единственным видением, которое скрылось от их глаз, чтобы затем появиться вновь; видением осязаемого, но такого загадочного мира, — и нос корабля, рассекающий воду, ещё раз напомнил им об их боли.

След от кильватера вскипел и опал, вода разгладилась; балкер удалялся, вместе с ним удалялись и шум его двигателей, и его движение; река обрела свою изначальную структуру; эстуарий заполонил всё вокруг, ореол. Марианна и Шон повернулись друг к другу, взялись за руки, развели их в стороны и соприкоснулись лицами — и не было ничего более нежного, чем это касание; ничего более ласкового, чем лицевые кости, выступающие сквозь кожу, — в конце концов они застыли, лоб в лоб, и слова Марианны оставили след в недвижном воздухе.

Они не причинят ему боли, они не причинят ему никакой боли. Голос Марианны увязал в шарфе, и Шон отпустил её ладони, чтобы обнять; рыдания женщины слились с дыханием природы, и мужчина кивнул: да, теперь нам надо вернуться туда.

* * *

— Он будет донором.

Это заявил Шон — и Тома Ремиж резко вскочил со стула, потрясённый, красный; его грудная клетка расширилась от волны жара: казалось, ток крови ускорился; он направился прямо к ним. Спасибо. Марианна и Шон опустили глаза; они как вкопанные стояли на пороге кабинета, недееспособные; подошвы их ботинок пачкали пол, оставляя на нём неприглядное месиво и чёрную траву; они сами удивлялись тому, что сделали, тому, что сказали: донор, донор, давать, отдавать, предавать… слова отскакивали от барабанных перепонок, нанизывались друг на друга. Зазвонил телефон — Револь: Тома поспешно сообщил ему, что всё уладилось; несколько слов, очередной шифр, — Шон и Марианна даже не уловили смысл фразы: акронимы и быстрота речи призваны осложнить восприятие предложений — и вот уже через пару мгновений они покинули кабинет Координационного центра, чтобы снова вернуться в комнату, где они беседовали несколькими часами ранее. Револь уже ждал их; теперь их было четверо, и разговор продолжился, когда Марианна прошептала: а теперь? что будет теперь?

17:30. Окно открыто, словно кто-то пытался перезагрузить в комнате атмосферу, стереть следы предыдущего изматывающего разговора: срывающееся дыхание, слёзы, пот. Там, снаружи, уравновешивая массивную стену здания, тянулась полоса газона; от проезжей части её отделяла изгородь в человеческий рост. Тома Ремиж и Пьер Револь заняли места на стульях цвета киновари, а Марианна и Шон вернулись на светло-зелёный диван; их тревога была осязаема — всё так же широко распахнутые глаза, отчего увеличились белки; на лбах собрались морщинки; всё так же чуть приоткрыты рты, готовые закричать; тела, одеревеневшие в ожидании и в страхе. Они ещё не ощущали холода. Пока не ощущали.

Мы намерены провести полную оценку внутренних органов донора и передать все сведения врачу из Биомедицинского агентства, который, в зависимости от полученной информации, может предложить либо одно, либо несколько изъятий; после этого мы переведём Симона в оперблок. Тело вашего сына будет передано вам завтра утром. Каждую свою фразу Револь сопровождал движением руки, словно последовательно намечал все фазы ближайшего будущего. В этих фразах заключалось очень много информации, однако в них возникла некая непроницаемая зона, вызывавшая ужас: хирургическое вмешательство как таковое.

Шон внезапно спросил: что конкретно вы будете с ним делать? Это было не растерянное бормотание, а вопрос, поставленный ребром: конкретно; в эту секунду он был необычайно отважен, солдат, встающий из окопа и подставляющий грудь под летящие пули; Марианна вцепилась зубами в рукав своего пальто. То, что случится сегодня ночью в хирургическом блоке, сама мысль о том, что они с ним сделают — разделят тело Симона на кусочки и рассеют их по миру, — приводила несчастных родителей в ужас, однако они хотели это знать. Ремиж сделал глубокий вдох — и лишь после этого ответил: тело вскроют, изымут органы, потом раны зашьют. Простые глаголы, глаголы действия, голая информация безо всяких эмоций, — лишь бы только не драматизировать то, что связано с сакральностью тела, с нарушением его целостности.

Оперировать будете вы? Шон вскинул голову: впечатление было такое, словно он, как боксёр, хочет «нырнуть» вниз. И Револь, и Ремиж усмотрели в этом вопросе тайный смысл, порождённый древним ужасом: их сына признают мёртвым; признают сами врачи, хотя он по-прежнему жив; в кабинете Револя, как мы помним, стоит книга «Лунный свет тебе к лицу»; в этом детективе, среди прочего, рассказывалось об английском обычае: перед погребением на палец усопшего надевали кольцо, а к кольцу привязывали шнурок, приводивший в действие колокольчик, который был закреплён на поверхности земли, — и, если похороненный внезапно просыпался в своей могиле, колокольчик начинал трезвонить; критерии смерти, разработанные специально для получения разрешения на изъятие органов, были неразрывно связаны с первобытным страхом погребения заживо. Тома повернулся лицом к Шону, большим и указательным пальцем он начертил в воздухе какой-то знак: врачи, констатирующие смерть пациента, никогда не принимают участия в непосредственном изъятии органов, никогда; кроме того, Ремиж выделял голосом каждое произнесённое слово, каждую букву, и его голос постепенно обретал всё большую мощь, данная процедура всегда дублируется: одно заключение изучают два медика, и на акте о смерти ставятся обе подписи… без долгих проволочек развенчать миф о враче-преступнике, который сыплет научными терминами, констатируя смерть пациента, а затем потрошит его; развеять в прах все сомнения на предмет врачебной мафии и международного криминального оборота органов; уничтожить в зародыше даже саму мысль о невидимых, подпольных диспансерах, прячущихся в лабиринтах-пригородах Приштины, Дакки или Мумбая; о скромных клиниках в роскошных кварталах западных метрополий — клиниках, укрытых в тени пальм и защищённых видеокамерами. Хирурги, которые будут изымать органы, прибудут именно из тех больниц, где лежат пациенты, ожидающие очереди на трансплантацию, тихо закончил Ремиж.

Лава молчания — затем снова голос Марианны, глухой, как из каменного мешка: но кто будет с Симоном? Она сделала акцент на этом кто. Я, ответил Тома, я буду там всё время, пока длится изъятие. Марианна медленно опрокинула свой взгляд во взгляд Ремижа, прозрачность толчёного стекла: тогда это вы им скажете про глаза — что мы не хотим, чтобы у него забирали глаза? вы это им скажете? Конечно, согласился Тома, я им это скажу; да. Он поднялся, но Шон и Марианна, не шевелясь, продолжали чего-то ждать; невидимая тяжесть давила на их плечи, пригибала к земле; пауза затянулась — потом Марианна спросила: мы ведь не узнаем, кто получит сердце Симона, да? всё делается анонимно, и мы никогда не будем знать, это так? Тома снова согласился и с её вопросом, который был утверждением, и с её утверждением, которое было вопросом; он понимал колебание Лимбров, а потому добавил: вы сможете узнать пол и возраст реципиента, но вы никогда не узнаете ни имени, ни фамилии; но, если захотите, вы сможете узнать результаты трансплантации. Затем Ремиж решил уточнить: сердце будет трансплантировано пациенту по особым медицинским критериям совместимости: с полом они не имеют ничего общего, но, учитывая возраст Симона, его органы раньше всего предложат детям. Шон и Марианна внимательно выслушали Тома, а затем принялись совещаться тихими голосами. Первым заговорил Шон: теперь мы хотим вернуться к Симону.