Читать интересную книгу Вспомнить будущее - Анна и Сергей Литвиновы

– То есть всеобщий заговор. Я поняла.

Я почувствовала, насколько устала. Прикрыла глаза, пробормотала:

– Бабуль, я могу мороженое по секрету от тебя съесть. И уроки прогулять. Но в серьезных вещах никогда тебе врать не буду.

– Что ж, – вздохнула она в ответ. – Ложь во спасение – это не совсем ложь.

Не поверила.

«Может, ба права? И я просто не помню? – мелькнула малодушная мысль. – Почему деревенские врут, понятно. Своего, хозяина собаки, выгораживают. И маме Анжелиной – легче все на нас свалить, в чужой двор залезли – значит, сами виноваты. Но Анжелке-то зачем себя воровкой признавать?!»

– Ладно, – перевела разговор бабуля. – Все равно дело сделано, ничего уже не изменишь.

И скупо перечислила:

– Двадцать восемь швов тебе наложили. Руки, плечо, бок – ерунда. На лице – похуже. На подбородке – глубокая рваная рана, щеку – буквально по кусочкам собирали. Будь готова: останутся шрамы.

Я всхлипнула. Бабушка скупо утешила:

– Хирург сшивал тебя хороший, через какое-то время рубцы станут меньше. А потом можно будет пластику сделать.

Я потянулась рукою – дотронуться до лица. Уткнулась в бинты. Вдруг вспомнила: белую толпу надо мной, испуганное, совсем юное лицо, в дрожащей руке зажато острое. Пробормотала:

– Студенты.

Ба уставилась непонимающе:

– Что?

– В операционной студенты были. Много.

– Господи, Маша, о чем ты говоришь? – раздраженно произнесла бабуля. – Разве доверят такой сложный случай студентам? Да и я бы не допустила. Я сидела под дверью и прекрасно видела, как они выходят. Хирург, ассистент и две медсестры. А потом – вынесли тебя.

– Но я видела!

– Ты не могла ничего видеть, операция проходила под общим наркозом, – пожала плечами бабуля. – И зашевелилась ты только минут через сорок.

Как было с ней спорить? Я выдавила:

– Да, бабуль. Я кругом вру.

Если бы… если бы только на ее месте – была мама! Мама всегда верила мне. Даже когда я ее действительно обманывала, мамочка никогда не спорила. А потом (я подслушивала) весело говорила папе: «Ребенок наш уверен: всех перехитрила!» – «Зачем ты позволяешь ей?» – укорял отец. Она хохотала: «Ты думаешь, я всегда верю тебе? Про единственную кружечку пива?» И они целовались, а я чувствовала себя счастливейшим человеком на свете.

Но мамы больше не было со мной. И папы не было. А бабушка – я это поняла уже давно – лишь скрупулезно исполняла обязанности по воспитанию ребенка. Но совсем меня не любила. Я прекрасно помнила, как отец (бабушкин сын!) ее укорял:

– Тебе студенты твои важней, чем мы все!

А ба рубила в ответ:

– Я уже выполнила свой долг – по отношению к тебе. Родила, выкормила, воспитала, выучила. Ты взрослый, здоровый, хорошо образованный мужчина. И теперь, будь добр, заботься сам – и о себе, и о своей собственной дочери.

Бабушка не скрывала: она собирается на закате дней жить в собственное удовольствие. Но судьба прихотлива.

Папы моего (сына ее, то бишь) не стало, невестки тоже, и ей все же пришлось заниматься делом не по душе. Пестовать внучку, девчонку. Меня. В чем я могла бабушку укорить? Она честно примчалась в больницу, сидела под дверью операционной, наверняка совала конвертики врачам и даже – вообще фантастика! – читала Евангелие и просила за меня у бога. Но быть на моей стороне – я заставить бабушку, увы, не могла.

Что-то изменилось во мне. Сдвинулось, проскрежетало шестеренками, навсегда разладило механизм. И уродство внешнее стало лишь малой частью случившихся разрушений.

Я готова была к ужасному. По осторожно-подготовительным речам врачей, сочувственным взглядам медицинских сестричек, смущению бабушки. Когда должны были снимать бинты, в палату набилась туча народа. Возглавлял стаю докторов лично заведующий отделением и даже психолога – по тем временам вещь неслыханная! – привели. Ждали истерики, держали наготове нашатырь. Но я лишь прикрыла на секунду глаза, когда увидела в зеркале свое новое отражение.

Левой щеки, собственно, теперь не было – вместо нее устрашающее переплетенье стежков и рубцов, овраги, борозды, каналы. Пара шрамов на подбородке, еще один – на виске.

– Все можно поправить! – дружно голосили врачи. – Возможности пластической хирургии беспредельны.

Да только бабушка меня уже просветила: косметическая медицина и при социализме была далеко не бесплатна. А сейчас, когда империя рушилась и каждый ее житель пытался торговать кто чем мог, от воблы до вагонов с пиленым лесом, уж можно было не сомневаться: за красоту с меня возьмут по максимуму. И плевать всем, что родителей у меня нет, а бабуля – принципиальная бессребреница, даже букетики к празднику принимает у студентов с угрызениями совести.

Шанс получить деньги с владельца собаки тоже был призрачным. Тот (просветил меня следователь) притащил в милицию гору справок: оказался и малоимущим, и инвалидом, и даже домик в деревне ему не принадлежит. К тому же свидетели (пятеро!) дружно утверждали: пес напал на меня не на улице, а во дворе. Честно защищал свою собственность.

«Значит, больше никогда, – отстраненно подумала я. – Юрик не будет проситься ко мне за парту, и Митяй не станет на скучных уроках рисовать мой портрет. Хотя нет, почему же – станет. Митька обожает прописывать детали – изобразит мои шрамы во всех подробностях…»

Я проглотила слезы. Отвернулась от участливого, испуганного лица психолога. Поймала взгляд лечащего врача – он выглядел виноватым. Были, уверилась я, были в операционной студенты, не могло мне привидеться, и один из них напортачил. Но – опять же, цитирую бабушку: «У нас не Америка, ничего не докажешь».

Только и смогла, в бессильной ярости, пробормотать ему:

– Желаю… чтоб вашу дочку так же искромсали.

Доктор побледнел, отшатнулся. Завотделением взглянул укоризненно, но ничего мне не сказал. Завел хорошо поставленным баском пламенную речь на тему: мне грех жаловаться, врачи сделали все, что могли.

А я вдруг почувствовала совсем странное. Будто сама – с остервенением, с удовольствием – вонзаю, вкручиваю остро заточенный клинок в чужую плоть. Даже услышала пронзительный девчачий выкрик – и все оборвалось.

И так хорошо мне было, сладко – убивать. Хотя прежде над мышкой в мышеловке рыдала.

Странное продолжалось и дальше, уже дома.

Бабушка поначалу придерживалась твердой позиции: с тобой, внучка, ничего непоправимого не случилось, руки-ноги целы, продолжай жить как прежде. Едва вернулись из больницы домой, сразу приступили: английский, чтение высокохудожественной литературы, философские беседы. Плюс все мои обязанности по уборке, безо всяких поблажек. И пусть на душе у меня было абсолютно черно, а старуху хотелось придушить – роптать я не решилась.

– Ничего, ничего, – отворачивалась бабуленция от моего кислого лица. – Сама потом спасибо скажешь, что не дала тебе горем собственным упиваться.

Пару дней безжалостным надзирателем поднимала меня по утрам, совала Бонка, требовала пересказать очередную главу из Тургенева… Но на третий день я проснулась сама. В удивительное время: почти полдень. В первый момент испугалась: бабушка заболела, что ли? Прямо в пижаме (вопиющее нарушение наших домашних правил!) помчалась на кухню, увидела: все в порядке. Моя церберша, как всегда, опрятно одетая, причесанная и с прямой спиной, сидит над очередным талмудом.

– Доброе утро, – растерянно пробормотала я. – А почему ты меня не разбудила?

Скажи бабушка (как мамуля откровенно говорила иногда, когда мне совсем уж не хотелось идти в детский сад): «Пожалела!» – я бы бросилась ей на шею.

Однако старуха лишь метнула в меня неприязненный взгляд, буркнула:

– Разумный человек должен сам к знаниям стремиться. Просыпаться без понуканий.

– Раньше-то всегда понукала, – продолжала недоумевать я.

– Хорошо, – легко согласилась она. – Умывайся, завтракай и садись за английский.

Я, не спеша (уже привычно отворачиваясь от зеркала в ванной), почистила зубы. Завтракала еще медленнее. Прежде чем открыть противного Бонка, долго наблюдала за воробьиным сборищем на ближайшей к окну березе. От бабули – ни единого слова упрека, словно не замечает.

«Ох, всегда бы так!» – блаженно улыбнулась я.

Но чудеса продолжались и дальше. Когда, позанимавшись, я неохотно взялась за пылесос, бабуля (не отрывая головы от собственной мудреной книги) бросила:

– Оставь.

– Но у нас же правило: всегда по понедельникам… – начала я.

– И ты меня за это правило убить готова, – проницательно заметила она.

А я вдруг вспомнила сказку, которую мне мамочка когда-то рассказывала: пыль в определенный момент уходит из дома сама. Сначала сворачивается в клубки, они становятся плотнее, больше – а потом в открытое окно улетают на небо. И становятся облаками.

Поведать, что ли, бабушке? Не оценит.

Я подозрительно произнесла: