Читать интересную книгу Десну перешли батальоны - Алексей Десняк

— Отрезать хотят! — и посмотрел на мост. «Красный воин», непрерывно поливая врага свинцовым огнем, начал сползать с уклона. Полетаев спускался с откоса. В эту минуту вздрогнула дамба, звонко треснуло, в небе взвились клубы дыма и огня. Деревянное предмостное сооружение провалилось. Павло долго смотрел в большую дыру между мостом и насыпью.

По откосам побежали немцы. Павло взял на мушку переднего. Он упал. В небе что-то тюкнуло, на дамбу упал снаряд, содрогнулась земля, раздался крик, и Павло не нашел рядом с собою рабочего из гомельского депо. Рабочий лежал ниже дамбы, с оторванной ногой, с вывороченными внутренностями. Полк снялся, отступая лицом к врагу. «Красный воин» посылал снаряды в Десну. На месте взрывов взлетала вода и лед…

Полк вышел из вражеского кольца и отступал вдоль железной дороги. На луг падали «чемоданы», пули свистели над головами, бойцы изредка отстреливались, темнело, и врага не было видно. Павло месил ногами густую, как тесто, землю. В ботинках хлюпала вода, пальцы окоченели от холода. Впереди выплывала из темноты дубовая рощица Топильня. Вот и Забужин хутор. Мостик и село. Завтра немцы войдут в Боровичи, а может быть, еще сегодня ночью. А что завтра будет в селе?..

«Не ждет меня Марьянка. А может быть, не забегать? Отступить — и ей, и мне легче будет. Нет, на одну минутку, — может и не встретимся больше. Война…»

Внезапно совсем низко над головой зашумело, хорошо знакомое завывание прорезало воздух. Земля под Павлом завертелась мельницей, глаза резнула молния, что-то горячее ударило в плечо и придавило к земле. В глазах закружились огоньки..

— М…арь…я…нка.: — бессильный звук растаял над лугом.

Глава вторая

Село словно вымерло, ни одного звука. Не слышно скрипения журавлей и колодцев, не шумят дети возле школы, даже собаки молчат. Но это только так кажется. Село живет, лишь дышит тихо, затаенно. Спрятавшись где-нибудь в уголке, люди внимательно смотрят на улицу. Вот и Кирей забрался в сарай и в щелку смотрит… Старая мохнатая шапка сползает ему на глаза, он сдвигает ее на затылок, пожимает плечами.

— Где же этот германец?

Старик припал к щели. Ему видны ворота Гориченко. плетень на огороде Мирона и покосившаяся хата Надводнюка. На улице никого нет. К,ирей завалил трухой и сосновыми ветками колотые березовые поленья: «Чтоб хоть сразу не увидели», — и по привычке чертыхнулся… На улице застучали копыта. Кирей тотчас же прилип к щели. По улице в ряд ехало несколько верховых. Впереди на резвом вороном коне приподнимался на стременах толстый, усатый, в горбатой каске. На его плечах поблескивали погоны, на груди висел бинокль, на боку болталась кожаная сумка. Над остальными всадниками торчали пики, на поясах висели сабли. Верховые остановились на перекрестке, неподалеку от Кирея. Усатый что-то сказал. Кирей ничего не понял. Потом усатый повернул к воротам и заглянул во двор.

— Пан, пан!.. — позвал он. Кирей замер в своем уголке. «Пана нашел, черт его побери», — подумал старик и не сдвинулся.

— Пан, пан! — закричали верховые, стуча пиками в ворота.

— Зовут? Что же делать! Черт его побери! — чертыхался дед.

— Пан! — уже более грозно позвал усатый.

Кирей трижды перекрестился и осторожно вышел из сарая. Всадники насторожились. Старик подходил, согнувшись, мелкими шажками… Усатый расплылся в улыбке.

— A-а, пан! — радостно помахал он рукой в лайковой перчатке.

Кирей в нерешительности остановился посреди двора.

— Я не пан, я мужик.

— Вас[1], вас? му́зик, му́зик, — делая ударение на «му», воскликнул усатый.

— Мужик, мужик. Черт его побери.

— Вас?

— Пусть будет — вас, или нас, или черт вас знает!..

— Цорт?

— Ну, черт бывает болотный… И чего им нужно? — старик пожал плечами.

— Пан, пан, польшевик туда, польшевик туда? — замахал рукой усатый.

— A-а, вот чего вы хотите… Туда, туда… — Кирей показал рукой вдоль улицы.

— Пан, данке[2], — усатый приложил руку к каске, что-то скомандовал, и отряд галопом помчался к школе.

— А лошадки у них хорошие! — решил Кирей, возвращаясь в хату. — Говорили — немцы, немцы!.. Ни черта не понимают, болтают, как дети! Черт его побери, где он взялся, этот народ? Уже как просто мы ни говорим, так и то ничего не понимают…

…Передовые немецкие отряды быстро прошли через Боровичи. По сельской дороге день и ночь шли воинские части, тарахтели возы, кухни, лошади цугом тащили тяжелые орудия. На развилке дороги, возле оврага, каждый день кучками собирались крестьяне и наблюдали за передвижением вражеского войска. Мимо проходили полки — взвод за взводом. Играла музыка. Солдаты, вооруженные до зубов, четко отбивали шаг. Лица у них были чисто выбритые, сосредоточенные, никто не видел ни одной улыбки. По обеим сторонам дороги на рослых резвых конях гарцевали офицеры — безукоризненно чистые и сосредоточенные. На развилке они выхватывали из планшеток карты, водили по ним пальцами и спрашивали у крестьян:

— Пан, пан, Борзна туда?

— Туда, туда, — показывали им.

Офицеры вежливо прикладывали к фуражкам руки в лайковых перчатках.

— Культура у них, — бросал кто-нибудь из толпы.

— Подожди, подожди, они тебе покажут культуру! — отвечал Яков Кутный.

Частенько к оврагу выходил Писарчук. Становился в сторонке, подкручивал усы.

— Идут!..

Люди бочком обходили кулака.

Помолчав, Писарчук добавлял:

— А все такие, как Надводнюк, виноваты… С ума спятил народ, вот немцы и идут порядки наводить!..

В овраге застряло полевое орудие. Ни лошади, ни орудийная прислуга не могли вытащить его из грязи. На гору взбежало несколько немцев, винтовки наперевес, ощетинились штыки.

— Коммен зи![3]

Люди спускались с горы. Писарчук подкручивал усы.

— Их сила, люди добрые, надо вытащить им пушку.

Ананий покосился на него и подумал:

«Душа твоя радуется, думаешь, не знаю, мироед!»

Орудие вытаскивали очень долго, офицер кричал, люди не понимали. Когда орудие вытащили на гору, крестьяне разбежались и уже больше не подходили к оврагу.

Потом немцев через село шло все меньше и меньше. Один отряд остановился в Боровичах. Штаб разместился в школе. Во дворе — кухня, обоз. Под вечер из штаба выбежали трое немцев, постояли у ворот Дороша Яковенко, вошли во двор, постучали в окно:

— Пан, пан!

На крыльцо вышел перепуганный хозяин:

— Чего вам?

— Вас?

— Чего вы хотите?

— Вас?

Дорош махнул рукой и присел на крыльце. Немцы пошли к хлеву. Хозяин понял их намерение, когда они открыли саж.

— Швайн, швайн[4]! — радостно закричали немцы.

Яковенко, шатаясь, подошел к рослому, с синим подбородком, немцу.

— Одна у меня, одна! — и показал палец.

— Айн, айн[5]! — соглашался немец.

— У меня ведь семья, дети.

— Вас?

— Дети, говорю.

— Дет, дет… — осклабился немец.

Из сажа немцы выгнали откормленную свинью.

— Гутес швайн! — закричали они во весь голос.

Один из них вытащил из лежавшей во дворе кучи веток хворостину и ударил свинью. Свинья завизжала и кинулась в саж. Немец рассердился, полез за ней и опять выгнал свинью во двор. Из хаты выбежало трое детей и женщина.

— Деточки, гоните ее в хлев, гоните! — женщина забежала вперед: — Чу-чу, в хлев, чу-чу, чу-чу!

— Цурюк![6] — заорал немец и приставил штык к груди женщины.

Двое других погнали свинью к воротам, но она повернула в сторону и подалась обратно в хлев. Рослый немец щелкнул затвором, прицелился и выстрелил. Свинья завизжала, завертелась, царапая землю короткими ножками. Женщина вскрикнула и упала рядом с ней.

— Убили, убили…

Оба мальчика и девочка испуганно жались к отцу.

— Цурюк! — немец грубо схватил женщину за руку и оттащил. Двое других взяли свинью за ноги и поволокли со двора. Следом за ними по земле легла полоска крови.

— Пан, гельд, гельд! — немец протянул Дорошу несколько серебряных монет. Дорош зажал их в руке, упал на бревна и заплакал.

— Гутес швайн!.. — кричали немцы возле штаба.

* * *

Капрал в серой фуражке с высокой тульей, во френче и легком плаще поверх френча, лихо подкручивал первые, еще не тронутые бритвой маленькие усики и наклонялся с седла к бричке, в которой сидели Рыхлов и Глафира Платоновна.

— Я рад, что имею честь сопровождать вас, — говорил он по-немецки, показывая рукой на Боровичи.

Владимир Викторович вежливо кланялся, прижимая руку к сердцу, а Глафира Платоновна подносила к глазам платочек. В передней бричке поднимался на больные ноги и смотрел на гору Платон Антонович. Он недовольно покашливал: вместо клуни на горе стояли обугленные столбы.